Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Интерес публики и ее первоначальные восторги, сменившиеся впоследствии равнодушием в отношении «феномена писателя С. Аксакова»[356] как такового, Добролюбов точно связывает с выработанным писателем жанром — правдивого бытописательства. В русской литературе XIX столетия такого жанра в его развитом виде не было. Критик отмечает: в то время как «в обличительных повестях читатели видели притчу, аллегорию, сборник анекдотов, у г. Аксакова нашли правду, быль, историю. Увлеченные своей основной идеей — карать порок, писатели-обличители делали часто ту ошибку, что отбрасывали в своих произведениях все, что казалось посторонним главной их мысли; оттого рассказы их и страдали часто некоторой искусственностью и безжизненностью. У г. Аксакова не было такого одностороннего увлечения; он просто писал прожитую и прочувствованную им правду, и оттого в книге его явилось более жизненности и разносторонности»[357]. Именно не преувеличенная личными пристрастиями автора очерковость и стала главным достоинством аксаковских романов.

Добролюбовская оценка Аксакова, на наш взгляд, многослойна. Так, критик, без сомнения, признает художественный талант автора в передаче «правды жизни». Автор искусно сообщает читателям о подробностях всех составных элементов деревенского бытия. Обо всем — поедаемых продуктах, процедуре ловли и особенностях вылавливаемой рыбы, прогулке по лесу и т. д. Это в конце концов начинает утомлять, и Добролюбов иронично сравнивает Аксакова с гоголевским персонажем, писавшим: «Сия дыня съедена такого-то числа», и если кто присутствовал, то: «Участвовал такой-то»…[358] В другом же месте, где Аксаков в ответ на пожелание одного критика сделать воспоминания о гимназии более подробными, отвечает, что не знает, удастся ли, Добролюбов восклицает: «Господи, — кабы не удалось!»

Стремясь найти повод передать свое общее отношение к «бытописателю», критик зло отзывается по поводу воспеваемых Аксаковым благостных отношений с самыми разными людьми, которые сопутствовали ему на жизненном пути и которых он не устает превозносить. И в конце концов, лишь косвенно затрагивая само литературное творчество, напрямую высказывается в адрес людей аксаковского круга: «Мы действительно изумлялись тому мастерству, с каким он вводит нас в круг тех бедных и жалких интересов, которыми поглощены были его молодые годы. Чем-то не здешним, не нашим повеяли на нас его простодушные, любезные воспоминания о тех временах, когда постановка пьесы на домашнем театре казалась важным делом и запечатлевалась в памяти на всю жизнь; когда хорошее прочтение каких-нибудь стишков давало человеку репутацию и было предметом долгих разговоров между образованными людьми; …когда один литератор бросался на шею к другому и чуть не со слезами обнимал и целовал его за то, что тот дал ему хорошую удочку… Картина этих старосветских литераторов недурно набросана С. Т. Аксаковым, но — только набросана. …Автор недостаточно возвысился над тем миром, который изображает»[359]. Да хотел ли он и мог ли возвыситься — вот какой вопрос, в продолжение добролюбовских замечаний, не оставляет нас сегодня.

«Сладкое добродушие», «наивное подобострастие», «авторская угодливость», «несвобода» — такими эпитетами определяет Добролюбов творчество и личность С. Аксакова. «Все уже успели узнать, что талант г. Аксакова слишком субъективен для метких общественных характеристик, слишком полон лиризма для спокойной оценки людей и произведений, слишком наивен для острой и глубокой наблюдательности»[360]. Да, пожалуй, именно граничащая с примитивностью наивность как характеристика и диагноз аксаковского способа восприятия и осмысления мира точно определяет его место и писательскую значимость в отечественной литературе. Впрочем, эта оценка дается нами лишь в смысле определения места писателя на общем поле русской словесности. По аналогии с живописью манера Аксакова, на наш взгляд, сродни манере художников-примитивистов. И в этом свете его отчетливое нарочитое учительство и тенденциозность вовсе не недостаток. Они — элемент и правило жанра кустарного, почти что лубочного изображения действительности.

Перейдем, однако, к более подробному рассмотрению романного творчества писателя в связи с поставленной нами проблемой: были ли на самом деле русские дореформенные помещик и крестьянин частями общего патриархально целого, было ли это целое идиллично и было ли в этих условиях возможно позитивное дело.