Русское молчание: изба и камень

P.S. Осип Мандельштам – апологет христианского эллинизма на русской почве – в докладе, прочитанном после смерти композитора в 1915 году, дал совершенно неожиданную и парадоксальную характеристику его творчества, поставив Скрябина рядом с Пушкиным и, вопреки Лосеву, увидел его огромную ценность для христианской культуры и русской культуры в частности: «Скрябин – следующая после Пушкина ступень русского эллинства, дальнейшее закономерное раскрытие эллинистической природы русского духа. Огромная ценность Скрябина для России и для христианства обусловлена тем, что он безумствующий эллин. Через него Эллада породнилась с русскими раскольниками, сжигавшими себя в гробах… Его хилиазм – чисто русская жажда спасения; античного в нем – то безумие, с которым он выразил эту жажду». В трагической гибели Скрябина Мандельштам увидел не случайность, а высший акт его творчества.

Большевики, в первую очередь с подачи Луначарского, превратили Скрябина в очередного пророка «мирового пожара», предвидевшего крушение старого мира и рождение нового; все мистические составляющие его взглядов были затушеваны, таковым его образ и остался в советской историографии.

Прошедший через лагеря и «перековку» Алексей Лосев сорок лет спустя (1962 г.) в статье под названием «Гибель буржуазной культуры и ее философии» уже не анафематствовал Скрябина с христианских позиций, а, став по необходимости марксистом, описал его именно как поэта «мирового огня», в котором «погибает весь старый мир и в героических подвигах рождается новое общество».

P.P.S. Однажды я слушал «Поэму огня» поздним августовским вечером в глухой псковской деревне. Пластинка поскрипывала на старом вэфовском проигрывателе, шипели колонки, приближалась гроза и титанические звуковые вихри «Прометея» звучали в унисон с надвигавшимися громовыми раскатами. С финальным аккордом возникла ослепительная вспышка и огненный зигзаг вонзился в землю рядом с домом. Небесный грохот был такой силы, что зазвенели стекла, свет погас, и все мгновенно погрузилось во тьму: когда боги разгневаны неслыханной человеческой дерзостью, наказание следует незамедлительно.

Поэзия как проклятье (Шарль Бодлер)

В возрожденной серии «ЖЗЛ» переведена книжка о Шарле Бодлере, написанная Анри Труайя (псевдоним Льва Тарасова – эмигранта из России, члена французской Академии, автора популярных и не слишком глубоких беллетризованных биографий.)

Перед нами по сути дела первое жизнеописание французского поэта на русском языке, что довольно странно, если учесть, что мало кто так повлиял на русскую поэзию начала XX века и вызвал бесчисленные подражания как в литературе, так и в жизни.

Едва ли не каждое стихотворение из «Цветов зла» переведено множество раз: текстам Бодлера многие искали русские эквиваленты – от народников и символистов до Цветаевой и современных «бодлероведов». Первый «проклятый поэт» насмерть поразил русскую литературу.

Очевидно, что создатель «Цветов зла» никак не мог быть ангелом, но под пером Труайя он предстает гениальным чудовищем, сочетавшим в себе все возможные и невозможные противоречия: католик и богохульник, денди и полунищий, сладострастник, бонвиван и женоненавистник, безумец и опиоман, стремившийся к героизму и святости, поэт, перемешавший возвышенное с низким, мизантроп, безгранично презиравший современников и современность и – одновременно выразивший ее, как никто другой: «Совсем ребенком я ощутил в себе два противоречивых чувства: ужас жизни и упоение жизнью», – и это главное в Бодлере.

Биография дотошно и довольно бесстрастно представляет основные вехи его жизни: раннюю потерю отца, повторную женитьбу матери, ненависть к отчиму, недосостоявшееся путешествие в Индию, литературную деятельность, безденежье в сочетании с дендизмом, осуждение «Цветов зла» парижским судом за безнравственность, недолгий успех, заранее обреченную попытку стать членом

Французской академии, неудачную поездку в Бельгию и тяжелую мучительную смерть. Самое любопытное в тексте биографии – его сложные отношения с матерью – самым близким человеком (вот простор для фрейдистов!), которая отвечала ему взаимной любовью. Среди десятков знакомых и поклонников близких друзей, собственно, у него и не было – именно Каролина Опик оставалась его последним спасением.