Русское молчание: изба и камень

«Если бы желание русских можно было запереть в крепость, оно разрушило бы ее до основания. Нет никого, кто умел бы желать так страстно, как русские. Посредством какого-то необъяснимого заблуждения великая нация достигает точки, где начинает казаться, что она может действовать вопреки законам мироздания. Русские всего хотят добиться в один день. Среднего пути нет. Человеку следует медленно ползти к установленным целям, никому не дано туда долететь! Русские усвоили две в равной степени несчастные идеи. Первое – ставить литературу и науку во главу угла, и вторая – сплавлять в единое целое преподавание всех наук…

Русские способны жить в свое удовольствие только в том доме, который только что купили. Все – от государственных законов до лент на платьях – все подвластно неумолимому вращению колеса ваших перемен… Во что превратятся эти несогласные элементы, приведенные в движение страстью к новизне, которые образуют, быть может, самую яркую черту вашего характера; страстью, непрестанно устремляющей вас навстречу новым предметам и вызывающей отвращение к тому, чем вы уже обладаете?..

Если нам придет в голову пожаловать свободу тридцати шести миллионам таких людей и мы сделаем это… в мгновение ока вспыхнет огромный пожар, который обратит в пепел всю Россию».

И далее:

«Стоит этим рабам получить свободу, как они очутятся в окружении наставников, более чем подозрительных, и священников, не имеющих ни силы, ни влияния. Не будучи готовыми к сему, они несомненно и внезапно перейдут от суеверия к атеизму, от пассивного повиновения к неудержимой деятельности. Свобода окажет на их страсти такое же воздействие, какое крепкое вино оказывает на человека, совершенно к нему не привыкшего. Само зрелище этой вольности развратит даже тех, кто не принимает в нем участия… К этому прибавьте безразличие, неспособность или чванство отдельных дворян, государства, преступные действия заграницы… а также нескольких Пугачевых с университетским образованием, и государство, по всей вероятности, буквальным образом расколется надвое…»

Католичество де Местра воинственно и парадоксально: религия – это единственная сила, которая может удержать людской род от деградации и самоуничтожения. «Он знал или чувствовал, что религии губит ординарность, и, спасая христианство, старался добавить ему остроты и жути». Это замечание Чорана предельно точно. Как и католик де Местр, православный Леонтьев стремился добавить «остроты и жути», напоминая в очередной раз о том, что вместе с христианством на землю пришел не только мир, но и меч. Для тех, кто хотя бы поверхностно знаком с идеями Леонтьева, близость двух мыслителей вполне очевидна. Но поразительным образом в сочинениях Леонтьева имя де Местра практически не встречается. Свободно читавший по-французски и страстно искавший предтеч и единомышленников как в России, так и в Европе, Константин Николаевич каким-то образом умудрился не заметить столь же неистового, сколь и гениального предшественника. Возможное объяснение заключается в том, что репутация «ультрареакционера» и «паписта» де Местра во второй половине девятнадцатого века была настолько одиозной, что объявить его своим союзником означало окончательно утратить авторитет не только во враждебном, либеральном, но и консервативно-славянофильском лагере.

В относительно спокойные периоды истории о таких мыслителях, как де Местр, вспоминают редко. Несмотря на несомненный успех в Петербурге и тесные отношения с Александром I, он был вынужден покинуть российскую столицу в 1817 году и скончался в Пьемонте четырьмя годами позднее, так нигде и не придясь ко двору. «Век невинности» похоронил философа на добрую сотню лет – о нем вспомнили лишь, когда над просвещенной и либеральной Европой заполыхало зарево мировых войн, катастроф и кровавых революций. В России в 1890-е годы наиболее содержательную и объективную статью о де Местре написал Владимир Соловьев, будущий кадет Павел Милюков отмечал его влияние на Петра Чаадаева, вышло несколько историко-биографических материалов, и это, пожалуй, все. Переводов основных работ де Местра на русский так и не появилось.

Естественно, о нем вспомнили в эпоху октябрьской катастрофы. Лев Карсавин пишет о нем наиболее обстоятельное и глубокое эссе из всех, что появилось на русском языке, но по понятным причинам и оно тогда не увидело свет, будучи опубликованным в «Вопросах философии» лишь в 1989 году.

И возвращается ветер… (Анатолий Марченко)