Русское молчание: изба и камень

Руководитель проекта Дмитрий Андреев в предисловии отмечает, что так как цивилизация дошла до своего предела, то «каталогизация мира завершается». Начинается процедура учета и регламентации, «версии его конца, то есть – инвентаризация эсхатологии».

Цифры магически действуют на человеческое сознание. Всевозможные «круглые» или «подозрительные» даты испокон веков порождали настроения конца времен. Церковь, как западная, так и восточная, не только никогда не жаловала апокалиптиков и прорицателей, но часто применяла к ним довольно жесткие меры. Понятно, не человечьего ума дело судить о наступлении последних времен. В свое оправдание авторы ссылаются на мнение одного современного философа: «человеку не дано знать сроки, но ему же вменяется читать знаки».

Очевидно, что даже бегло обозреть столь оригинальный и неоднородный сборник невозможно, поэтому на Знаках и остановимся. Главные – на поверхности: миллениум, комета Галлея вместе со звездой «Полынь» в 1986 году, крушение СССР, распад Югославии, 11 сентября, вторжение США в Афганистан и Ирак, новый мировой порядок, глобализация, клонирование животных и людей, электронное кодирование, повсеместное вторжение «числа зверя» (666), которое одновременно является «числом денег» и т. д.

Что можно сказать по этому поводу? Нагнетание апокалиптики у здорового человека всегда вызывает реакцию отторжения, иронию. Когда-то Розанов, слушая апокалиптический доклад Владимира Соловьева, снизил его пророческий пафос падением со стула. Но не надо забывать, что и сам он закончил в 1919 году «Апокалипсисом нашего времени».

Пока я писал текст, в дверь – звонок. Стоит девушка: Вы читали Библию?» Узнаю их сразу же: исследователи Библии – «Свидетели Иеговы». Еще один знак.

Но все же лучшим ответом на вопрос: «Что бы вы делали, если бы наступил конец мира?» остается знаменитый ответ принца Гонзаго, 500 лет назад игравшего в мяч: «Продолжал бы играть».

Традиция и ничто (вместо послесловия)

Первая часть книги «Русское молчание. Изба и камень» начинается с эпиграфа: «Мы не должны, не смеем замазывать противоречие тестом своих философем! Пусть противоречие остается глубоким, как есть. Если мир познаваемый надтреснут, и мы не можем на деле уничтожить трещин его, то не должны и прикрывать их» (о. Павел Флоренский).

В книге мы встречаемся с широко известными русскими противоречиями: «апокалиптического бунта» и «культуры», Матери сырой земли (избы) и цивилизации (камня). «В этом невероятном алхимическом котле, породившем катастрофу в русской истории» (стр. 9), оказались самые честные и духовно бесстрашные души – русские западники и антизападнки, но часто все свершалось на недосягаемом по противоречивости уровне: «западники» начали русскую философию (Чаадаев), русские славянофилы были более всего близки Ше-лингу, Жозефу де Местру и др. мыслителям Запада.

Павел Кузнецов поднимается над бинарной оппозицией Запад-Восток, совершает экзистенциальный «прыжок», идет по водам «апофатического антиномизма» (Вл. Лосский).

Его установка – это «мудрость незнания». Его отношение к философскому наследию отмечено глубиной сопереживания, со-бытия, осознанием иерархизма мысли и духа.

Радует преданность автора Истине, пусть эта истина будет сколь угодно горькой и недоступной. Кузнецов (цитируя Галковского) признается: «смертность, хрупкость, возможно, главная особенность русского мышления» (стр. 12).

Прочтя книгу, где с такой пронзительной живостью даны портреты Артура Шопенгауэра, Антонена Арто, Генри Торо, Жозефа де Местра, Шарля Бодлера, Генри Торо, Борхеса и Набокова, Леона

Блуа, Юлиуса Эволы, Рене Домаля и многих русских мыслителей, невольно приходишь к выводу: всё настоящее в мировой философии предельно смертно и беззащитно. Общество потребления и спектакля уже давно объявило войну мысли. Для толпы мыслящие «безумцы» опасны и непонятны. Но Божьей волей, именно они создают сакральную историю человечества. Вершины всегда одиноки. И «кратчайший путь между вершинами – прямая» (Ницше).

Кузнецова интересуют только вершины. Или бездны («Бездна бездну призывает»). Его книга далека от интеллектуального провинциализма, столь распространенного в нашей философской среде. Он не посвящает ни строчки критике какого-нибудь «редукционизма»: фрейдистского, экономического, биологического и пр. Ему абсолютно чужды грубость и ложь любой идеологии.

Естественно, не теряет он времени на критику водевильного «неогегельянства» (местного марксизма) с его тезисом-антитезисом-синтезом. Книга «Русское молчание. Изба и камень» – это собор одиночек, «частных людей».

«Чудак же в большинстве случаев частность и обособление. Не так ли?