Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Болотов жалуется в своих записках: «…всё российское дворянство связано было по рукам и по ногам: оно обязано было всё неминуемо служить, и дети их, вступая в военную службу в самой ещё юности своей, принуждены были продолжать оную во всю свою жизнь и до самой своей старости, или, по крайней мере, до того, покуда сделаются калеками или за действительными болезнями более служить будут не в состоянии; и во всю свою жизнь лишаться домов своих, жить от родных своих в удалении разлуке и видаться с ними только при делаемых кой-когда им годовых отпусков. В сих и в командировках из полков в Москву для приёма аммуниции, была вся их и единственная отрада, а отставки были так трудны и наводили столько хлопот и убытков оным ищущим и добивающихся, что многим и помыслить о том было не можно. А посему посудите, каково было нам всем служить, а особливо чувствовавшим себя не рождёнными к военной жизни!»

Но и отставка не гарантировала спокойной жизни у домашнего очага. Вот, например, замечательная история, случившаяся при Елизавете: «С 1715 года в военной службе служил „безпорочно и безотлучно, был во многих походах, штурмах и акциях и при взятии неприятельских городов и команду имел за бригадира“ Иван Любимович Полянский. На 33-м году службы, за старостью и за болезнью, он был уволен „с награждением ранга статского советника и для излечения болезни отпущен в своё именье в Рыльский уезд“. Не прошло двух лет, как вдруг Полянского назначили вести следствие в Вятку, а когда он пытался уклониться от такого назначения, то его приказано было взять силою, а в случае, если сопротивление его стало бы продолжаться, то даже отписать его имение»[463].

Самосознание преобладающей части благородного сословия оставалось традиционно холопским. Французский посланник маркиз де ла Шетарди на рубеже 1730–1740-х гг. писал о российских вельможах: «Знатные только по имени, в действительности же они были рабы и так свыклись с рабством, что большая часть из них не чувствовала своего положения». Джордж Макартни, в 1765–1767 гг. английский чрезвычайный посол в Петербурге, свидетельствует о том же: «Подобострастие двора и всеобщее низкопоклонство перед фаворитами, министрами и вообще всеми, кто наделён властью, невыносимы и оскорбительны для каждого, кому дороги свобода и независимость, и особливо для англичанина. Аристократы русские, занятые лишь преумножением собственного богатства и стремящиеся к незамедлительному удовлетворению своего тщеславия, отнюдь не озабочены общественными добродетелями и судом потомства; улыбку придворного или случайное покровительство фаворита предпочтут они как разумному покою в обществе себе равных, так и счастию исполненного долга».

Стилистика многих аристократических посланий подтверждает эти наблюдения. Вот родственник Анны Ивановны С. А. Салтыков не может не поделиться с Бироном радостью: «Прошедшего апреля 30 дня получил я от её и[мператорского] в[еличе]ства милостивое письмо, и притом пожаловала мне, рабу, на именины вместо табакерки 1000 рублёв: истинно ко мне, рабу, милость не по моей рабской службе, истинно с такой радости и радуюсь и плачу». Вот М. И. Воронцов просит у Елизаветы Петровны денежной подачки: «Мы все, верные ваши рабы, без милости и награждения в. и. в. прожить не можем. И я ни единого дома фамилии в государстве не знаю, который бы собственно без награждения монаршеских щедрот себя содержал». При Анне Ивановне мы видим в числе царских шутов князей Голицына и Волконского, графа Апраксина. Униженно лебезили и перед фаворитами. Вот В. И. Генин в 1727 г. умоляет А. Д. Меншикова перевести его из Екатеринбурга в Москву: «Я, ведая мою винность пред вашей великокняжеской светлостью… яко блудный сын, повергаясь пред нагами ваших [так!], рабски прошу милостивейше на меня призрить…». Вот московский генерал-губернатор Б. Г. Юсупов расцвечивает письмо Бирону цветами красноречия: «…с раболепственною и несказанною радостью… всенижайший раб… с глубоким уважением осмеливаясь поцеловать руку Вашего высочества…».