Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Похоже, не удалось изменить к лучшему ситуацию с преступностью. Быт симбирского помещика конца XVIII столетия, описываемый в мемуарах М. А. Дмитриева, сильно смахивает на сюжеты о жизни Дикого Запада из американских вестернов (это уже начало павловского царствования, но ясно, что мы имеем дело с екатерининским наследием): «Когда мне минуло год, в самый день моего рождения, 23 мая 1797 года, в семье нашей и во всей деревне сделалась страшная тревога; узнали, что хотят у нас быть разбойники… тогда разбойников было много, и разбойники были так смелы, что иногда давали знать о своём приезде, чтоб заранее и добровольно приготовили им добычу… Надобно было всем скрыться, бабушка, тётки и матушка перерядились в юбки и телогрейки, занятые у дворовых, нас с сестрой Лизой переодели в крестьянские рубашки, и все побежали укрываться в лес. Дедушка велел ударить в набат; крестьяне были все в поле, услышав набат, они прискакали на господский двор. Дедушка вооружил всех дворовых ружьями и саблями, а крестьян рогатинами, пиками и дротиками, а сам подпоясался кортиком на бархатной портупее, велел отворить настежь ворота и ждал гостей на переднем крыльце. Но они не были, подъехали только к околице в числе двенадцати человек, все верхом, подозвали караульщика и послали его с таким приказанием: „Поди скажи Ивану Гавриловичу, что мы не испугались его набату, да лошади у нас приустали“. — После сего они проехали, в виду всей деревни, но задом, мимо нашей горы, и на Сызранской степи, верстах в двадцати от нас, ограбили и сожгли мельницу. Это было дело столь обыкновенное, что всякое лето ждали разбойников. У дедушки, с наступлением весны, обыкновенно в лакейской развешивали по стенам ружья и сумы с зарядами; в зале сабли и дротики; а по обеим сторонам переднего крыльца сколачивались столы с перекладинами, на которых раскладывались рогатины и копья».

Прискорбной оставалась ситуация с законодательством, представлявшим собой сущий хаос. Современник (В. Н. Зиновьев) сетовал: «…у нас тьма законов, между которыми немалое число противоречащих… законы ни судье, ни преступнику, ни большей части публики, самим стряпчим и секретарям очень часто неизвестны и что они чрез беспорядок как бы находятся в закрытии и, по моему мнению, некоторым образом на инквизицию походят, ибо преступник хотя знает, что он по закону обвинён, но ни он, ни судья, а часто секретарь, который по своей должности у нас тысячи законов знать обязан, не уверены — нет ли другого последнего закона, которым виновной оправдан быть должен?» Не лучше дело обстояло и с законниками: «Входя в состояние Российской империи, где штатская служба по большей части служит убежищем отошедшим от военной службы, много ли есть таких судей, которые б знали законы, или, по крайней мере, знали бы и понимали разум их из грамматическаго сложения российскаго слова? А однако таковые не токмо в нижние судьи, но и в вышние, не учась, определяются; закон хотя ещё не ясный, им ещё не яснее кажется; суд идёт развратный и противуречительный; законы затмеваются, а народ страждет», — писал М. М. Щербатов. В. А. Зубов и вовсе полагал, что законов в империи нет, а есть «одни только указы, от одного владеющего лица истекающие к другим». И действительно, «практика не делала никакого различия между законом и административным распоряжением, если последнее исходило непосредственно от верховной власти, считая их по силе действия вполне равнозначущими»[500].

Н. М. Карамзин, в целом оценивавший екатерининское правление очень высоко, тем не менее признавал, что в последние его годы «правосудие не цвело», что «не было хорошего воспитания, твёрдых правил и нравственности в гражданской жизни… [т]орговали правдою и чинами», а сама императрица «дремала на розах, была обманываема или себя обманывала; не видала, или не хотела видеть многих злоупотреблений, считая их, может быть, неизбежными и довольствуясь общим, успешным, славным течением её царствования». Великий князь Александр Павлович в письмах 1796 г. близким людям жаловался: «Непостижимо, что происходит: все грабят, почти не встретишь честного человека… В наших делах господствует неимоверный беспорядок… все части управляются дурно, порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя стремится лишь к расширению своих пределов». Державин в своих записках также отмечает, что в последние годы жизни императрица «упоена была славою своих побед» и «уже ни о чём другом и не думала, как только о покорении скиптру своему новых царств».