Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Щербатов, находившийся в негласной оппозиции Екатерине, уверял, что ученица Монтескье на практике была весьма далека от принципов, провозглашённых учителем: «Общим образом сказать, что жёны более имеют склонности к самовластию, нежели мущины, о сей же со справедливостию можно уверить, что она наипаче в сем случае есть из жён жена. Ничто ей не может быть досаднее, как то, когда, докладывая ей по каким делам, в сопротивление воли ея законы поставляют, и тотчас ответ от неё вылетает, разве я не могу, не взирая на законы, сего учинить? Но не нашла никого, кто бы осмелился ответствовать ей, что может яко деспот, но с повреждением своей славы и поверенности народной. Дела многия свидетельствуют её самовластие… Таковые примеры, видимые в самом государе, не побуждают ли и вельмож к подобному же самовластию и к несправедливостям, и стенящая от таковых наглостей Россия ежедневные знаки представляет, коль есть заразителен пример государской». «Она управляла государством и самым правосудием более по политике или своим видам, нежели по святой правде», — свидетельствует статс-секретарь императрицы Державин.

Джордж Макартни ещё в начале царствования «российской Минервы» прозорливо заметил, что большинство её «либеральных» проектов «попросту неосуществимо… Более того, стоит малейшему неудобству возникнуть из их исполнения, как императрице, с коей ни один государь не сравнится в ревности и цепкости по отношению к собственной власти, достаточно будет кивнуть головой или слегка дохнуть, чтобы всё было тут же прекращено и забыто».

Впрочем, по словам А. Чарторыйского, деспотизм Екатерины «был чужд капризных порывов. Как ни были необузданны её страсти, они всё же подчинялись влиянию её рассудка. Тирания зиждилась на расчёте. Екатерина не совершала бесполезных преступлений, не приносивших ей выгоды, порою она даже готова была проявлять справедливость в делах, которые сами по себе не имели большого значения, но могли увеличить сияние её трона блеском правосудия… Она слишком хорошо знала, что монархи, если даже и не могут стать справедливыми, должны, во всяком случае, казаться таковыми. Она интересовалась общественным мнением и старалась завоевать его в свою пользу, если только оно не противоречило её намерениям; в противном случае, она им пренебрегала».

При всей подчёркиваемой приверженности императрицы секулярному «духу времени» сохраняется сакрализация монаршего сана, как в церковных службах, так и в придворной поэзии (хотя сама коронованная корреспондентка Вольтера и Дидро вряд ли относилась к этому всерьёз). Массон иронически замечает о «царских днях»: «Сверх пятидесяти двух воскресений русские справляют шестьдесят три праздника, из которых двадцать пять посвящены особому культу богини Екатерины и её семейства». В одах Державина, В. П. Петрова и др. Екатерина традиционно воспевалась как «земной бог», «земное божество», «образ божества» и т. д.[501]

Таким образом, практики социальных и политических институтов и официальной культуры в екатерининское правление изменились не слишком значительно. Но, несомненно, смягчились нравы — пусть и в рамках почти исключительно «благородного сословия». Впрочем, терпимость к инославным и «раскольникам» касалась самых разных социальных слоёв, а запрет пыток — каждого россиянина (де-факто, правда, пытка продолжала применяться едва ли не до Великих реформ). В 1786 г. высочайше было запрещено употребление уничижительных именований «раб», «раб твой». По словам Ф. Ф. Вигеля, именно в эту эпоху в России «родились и вкус, и общее мнение, и первые понятия о чести, о личной свободе, о власти законов».