Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

С другой стороны, экстраординарность павловских практик рождала у некоторых наблюдателей неожиданные ассоциации с французским революционным якобинством — едва ли не врагом номер один для императора. У того же Вигеля читаем: «С конца 1796 года по 1801 год был у нас свой терроризм, и Аракчеев почитался нашим русским Маратом». Н. И. Греч писал о правлении Павла как о «царствовании ужаса, не уступавшем Робеспьерову». «Наступило нечто вроде эпохи террора», — вспоминал Чарторыйский. Разумеется, это изрядное преувеличение — исправно работающие гильотины на петербуржских площадях тогда не стояли. Собственно смертных казней при Павле не было, если не считать умершего под кнутом казачьего полковника Е. О. Грузинова. Но количество так или иначе пострадавших от монаршего гнева (заключённых, ссыльных, отставленных и т. д.) было весьма велико. Н. Я. Эйдельман, специально занимавшийся их подсчётом, называет цифру около 2600 человек и делает вывод: «Можно говорить о каждом десятом чиновнике и офицере, подвергавшемся какому-нибудь наказанию или опале. Однако… дело не только в числе репрессированных. Главное, не было уверенности, что завтра любой не попадёт в число опальных»[506]. (Напомним, что «в числе опальных» оказался и сам А. В. Суворов, в 1797 г. уволенный в отставку «за дерзость» без права ношения мундира и долгое время находившийся в своём новгородском имении под гласным полицейским надзором.) В ином контексте Павла с якобинцами сравнил Карамзин: «…что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного».

Современники не случайно почувствовали «взрывы революции» — бешеный темп перманентных, всеохватных и крайне болезненных для них перемен, которые «шли… с неимоверною быстротой, более ещё, чем при Петре [I];…совершались не годами, не месяцами, а часами» (Вигель). Показательно, что «[в] царствование Павла за один месяц издавалось в пять раз больше законов, чем при Петре [I], ив два раза больше, чем при Екатерине [II]. Только за один 1797 г. Павел издал сорок восемь тысяч приказов»[507]. И источник всех этих законов был один — воля самодержца. Однажды на возражение, что какое-то его распоряжение противоречит прежде изданным законам, Павел воскликнул: «Здесь ваш закон!» и ударил себя в грудь. «Воля императора опережала действующие законы, и часто задним числом оформлялись уже совершившиеся деспотические действия»[508]. Устные приказания монарха приобрели силу закона.

Павловский «революционизм» проистекал прежде всего из особенностей психики императора — её неуравновешенность явно выходила за границы нормы. «Император Павел правил вспышками, скачками, порывами, без всякой связи, не смущаясь совершенно последствиями; правил, как человек, который не даёт себе никогда труда размыслить, взвесить все „за“ и „против“, который приказывает и требует немедленного исполнения всякой фантазии, приходящей ему на ум» (Чарторыйский). Даже наиболее из всех мемуаристов благожелательный к Павлу Н. А. Саблуков признавал, что «[к] несчастию, все [его]… похвальные и добрые качества оставались совершенно бесполезными как для него лично, так и для государства, благодаря его несдержанности, чрезвычайной раздражительности, неразумной и нетерпеливой требовательности беспрекословного повиновения. Малейшее колебание при исполнении его приказаний, малейшая неисправность по службе влекли за собою жестокий выговор и даже наказание без всякого различия лиц. На Павла нелегко было иметь влияние, так как, почитая себя всегда правым, он с особенным упорством держался своего мнения и ни за что не хотел от него отказаться. Он был чрезвычайно раздражителен и от малейшего противоречия приходил в такой гнев, что казался совершенно исступлённым».

«…Здесь можно только говорить „да“ и „очень хорошо“; иначе вы рискуете навлечь на себя новые неудовольствия, без того, чтобы это к чему-нибудь послужило», — шепнул граф П. А. Пален адмиралу П. В. Чичагову, намеревавшемуся во время военного совета возразить государю. Адмирал уже побывал в Петропавловке по совершенно нелепому обвинению и, последовав доброму совету, во всём согласился. Когда Чичагов вышел, император удовлетворённо сказал: «Он исправился, тюрьма ему принесла пользу». «Будущий граф, фельдмаршал и князь, барон Фабиан Вильгельмович Остен-Сакен, оставил в своем дневнике следующую характеристику положения дел в 1800 году: „Первой мыслью Павла всегда бывает наказать человека, а потом иногда он спрашивает, за что он наказал его. Он не знает ни чего хочет, ни что делает; тот, кто ему лучше других служит, остаётся больше других в проигрыше“. Вся обстановка 1800 года привела Сакена даже к такой пессимистической мысли, что „для благоразумного человека остаётся один исход — умереть!“»[509].