Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Дворянство было также недовольно фактической отменой Жалованной грамоты — восстановлением телесных наказаний (так, по словам великой княгини Елизаветы Алексеевны, был высечен офицер, заведовавший снабжением императорской кухни, за плохо сваренное мясо), обложением специальными денежными сборами, запретом на самовольный переход с военной службы на статскую, упразднением губернских дворянских собраний и т. д. Известны случаи конфискации земельных владений у помещиков. Но ещё большее раздражение вызывало систематическое стремление самодержца вторгаться в частную жизнь подданных и регламентировать её по своему капризу. Было запрещено носить круглые шляпы, отложные воротники, фраки, жилеты, сапоги с отворотами, панталоны. Стало обязательным употребление пудры для волос, косичек, башмаков. При встречах с императором сидящие в экипажах должны были выходить для поклона.

А. М. Тургенев вспоминает, как эти запреты реализовывались в Петербурге: «Человек двести полицейских солдат и драгун, разделённых на три или четыре партии, бегали по улицам и, во исполнение повеления, срывали с проходящих круглые шляпы и истребляли их до основания; у фраков обрезывали отложные воротники, жилеты рвали по произволу и благоусмотрению начальника партии, капрала или унтер-офицера полицейского. Кампания быстро и победоносно кончена: в 12 часов утром не видели уже на улицах круглых шляп, фраки и жилеты приведены в несостояние действовать, и тысячи жителей Петрополя брели в дома их жительства с непокровенными главами и в раздранном одеянии, полунагие».

Позднее добавились новые запреты — танцевать вальс, носить бакенбарды, дамам носить через плечо разноцветные ленты наподобие кавалерских, «чтоб кучера и форейторы, ехавши, не кричали» и т. д. и т. п. Мало того, Павел грубо вмешивался в семейные дела, в домашний обиход. Он мог, например, через московского военного губернатора потребовать от княгини А. Г. Щербатовой немедленно примириться с её сыном А. Ф. Щербатовым, императорским генерал-адъютантом, под угрозой заключения в монастырь. П. В. Чичагову была запрещена поездка в Англию для женитьбы на англичанке на том основании, что «в России настолько достаточно девиц, что нет надобности ехать искать их в Англию». Е. П. Скавронскую, влюблённую в П. П. Палена, император заставил выйти замуж за П. И. Багратиона (этот брак оказался исключительно неудачным). К баронессе Строгановой как-то явился полицейский офицер с приказом обедать не в три часа дня, а в час, ибо императора возмутил звук колокола из её дома, созывавший на обед. В обеих столицах «на частных вечерах, концертах и т. п. хозяин дома обязан был предупреждать полицию, которая посылала квартального в мундире присутствовать на оных»[512]. Можно было попасть под кнут и отправиться в Сибирь за наличие в домашней библиотеке запрещённых книг (история, случившаяся, например, с прибалтийским пастором Зейдером). Активно перлюстрировалась переписка — Н. П. Румянцев, зная об этом, три года не писал писем заграничным друзьям.

Самые разные мемуаристы свидетельствуют об одном: «всюду царил страх» (Е. Р. Дашкова), «беспрестанный страх» (А. С. Шишков), «ежедневный ужас» (Д. Б. Мертваго). «Никто не был уверен, будет ли он ещё на своем месте к концу дня. Ложась спать, не знали, не явится ли ночью или утром какой-нибудь фельдъегерь, чтобы посадить вас в кибитку. Это была обычная тема разговоров и даже шуток» (Чарторыйский). «Отец мой, граф Фитценгауз [Тизенгауз], в то время уже с год как изгнанный в Казань, однажды обедал в многочисленном обществе у местного губернатора, когда, во время трапезы, внезапно доложили о прибытии фельдъегеря. Все гости побледнели; губернатор дрожащими руками раскрыл адресованный на его имя пакет, в котором, к общему успокоению, заключался орден для одного из стоявших в Казани генералов» (графиня София Шуазёль-Гуфье). «Надлежало остерегаться не преступления, не нарушения законов, не ошибки какой-либо, а только несчастия, слепого случая: тогда жили точно с таким чувством, как впоследствии во времена холеры. Прожили день — и слава Богу» (Греч). В одном из писем С. Р. Воронцова начала 1801 г. Россия была уподоблена кораблю, попавшему в жестокую бурю и находящемуся на грани гибели, «потому что капитан сошёл с ума, бьёт экипаж, который, состоя более чем из тридцати человек, не осмеливается противиться его выходкам, потому что он уже бросил одного матроса в море, а другого — убил».