Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Вполне понятно, почему смерть Павла Петровича была встречена, по крайней мере, в столицах всеобщим ликованием, ярче всего описанным по московским впечатлениям Вигелем: «Это одно из тех воспоминаний, которых время никогда истребить не может: немая, всеобщая радость, освещаемая ярким весенним солнцем. Возвратившись домой, я никак не мог добиться толку: знакомые беспрестанно приезжали и уезжали, все говорили в одно время, все обнимались, как в день Светлого воскресения; ни слова о покойном, чтобы и минутно не помрачить сердечного веселия, которое горело во всех глазах; ни слова о прошедшем, всё о настоящем и будущем… Только два дня посвящены были изъявлению одной радости; на третий загремели проклятия убиенному, осквернившихся же злодеянием начали славить наравне с героями: и это было на Страстной неделе, когда христиане молят Всевышнего о прощении и сами прощают врагам! До какой степени несправедливости, насильствия изменили характер царелюбивого, христолюбивого народа!»

Понятно, почему даже суровый законник Державин, пусть и с оговорками, оправдывал участников цареубийства 11 марта: «…ужасный их подвиг, впрочем непростительный, предпринят был единственно для спасения отечества от такого самовластного и крутого государя, который приводил его своим нравом к погибели…».

Глава 6 1801–1855 годы

«Сфинкс»

Не слишком увлекательно твердить банальности. Но говоря об Александре I, невозможно не повторить который раз: это был, вероятно, самый загадочный русский самодержец. Мало кто из писавших о нём не процитировал строку П. А. Вяземского: «Сфинкс, не разгаданный до гроба…». «Александр был задачею для современников: едва ли будет он разгадан и потомством», — предсказывал Н. И. Греч и оказался прав: вряд ли и сегодня мы можем похвастаться, что разгадали загадки «северного сфинкса». Главная из них: почему единственный российский император, аттестовавший себя как убеждённого и последовательного приверженца либеральных идей, столь мало (если не сказать — ничтожно) сделал для их торжества на русской почве?

Впрочем, существует давняя, идущая ещё от многих современников Александра Павловича традиция видеть в нём искусного лицемера, прикрывавшего громкими фразами своё безграничное властолюбие. Среди историков эту точку зрения наиболее энергично отстаивал С. П. Мельгунов, разоблачавший в начале прошлого века своего (анти)героя с нескрываемым гневом и пристрастием: «…вся внутренняя политика была построена у Александра на сплошном обмане… Характер и деятельность Александра I… вовсе не представляют из себя какой-то исторической загадки… Он был простой игрок в жизни. Но играть в жизни, быть может, труднее, чем на сцене. Отсюда все те противоречия, вся та непоследовательность, которые можно отметить в отдельные моменты деятельности Александра… „У него постоянно чего-то недостаёт“, — заметил Наполеон Меттерниху про Александра. Недоставало элементарной прямоты и искренности… Александр останется, конечно, в Истории фигурой поистине примечательной, ибо такого артиста в жизни редко рождает мир не только среди венценосцев, но и простых смертных»[513]. (В том же духе написано известное эссе Н. И. Ульянова «Северный Тальма».)

Но современные учёные гораздо более благосклонны к победителю Наполеона. Известная французская исследовательница утверждает, что «нельзя ставить под сомнение, по крайней мере до 1820–1821 гг., его искреннюю приверженность либеральным идеям и реформаторским проектам»[514]. Отказ же от реформ был продиктован «отсутствием точек опоры и враждебным отношением дворян к переменам»[515]. Крупнейший отечественный специалист по александровской эпохе также полагает, что «главной причиной, не позволившей освободить крестьян и попытаться изменить политический строй [т. е. ввести конституцию]… оказалось сопротивление подавляющей части дворянства. Александр I, попробовавший встать на путь реформ, вынужден был под напором мощной косной силы повернуть вспять»[516].

И та и другая позиция не обладают неоспоримой убедительностью и уязвимы для критики. Перед кем лицемерил и играл император, когда в 1818–1820 гг. по его поручению разрабатывалась Уставная грамота — конституция России, о которой знали всего несколько человек? С другой стороны, столь ли уж непреодолимым было сопротивление дворянства александровским либеральным замыслам? Как пишет уже цитировавшаяся М.-П. Рэй, «ни один известный документ той эпохи не свидетельствует о существовании у императора страха перед заговором»[517]. Да и было ли чего бояться? Мы хорошо знаем о заговорах «слева», будущих декабристов, возмущённых изменой Александра его либеральным обещаниям. А вот оппозиция «справа» — крепостники и антиконституционалисты, — похоже, ограничивалась только недовольным брюзжанием, в худшем случае — резко критическими записками на государево имя, самая значительная из которых принадлежит Н. М. Карамзину.