Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Декабризм стал отчаянной попыткой вывести Россию из тупика, в который её завела путаная и под конец уже прямо маразматическая политика Александра I, выполнить те задачи, которые сам же император поставил перед собой в начале правления: ограничение самодержавия и отмену крепостного права. Программные документы Северного и Южного обществ — «Конституция» Н. М. Муравьёва и «Русская Правда» П. И. Пестеля — предлагали разные варианты решения этих вопросов (в первом случае — конституционная монархия и освобождение крестьян без земли, во втором — республика и освобождение с землёй), но в обоих случаях политический суверенитет становился достоянием самого народа, а не монарха. «Конституция» Муравьёва начинается с утверждения о том, что «Русской народ, свободный и независимый, не есть и не может быть принадлежностью никакого лица и никакого семейства… Источник Верховной власти есть народ, которому принадлежит исключительное право делать основные постановления для самого себя». В Тайном обществе был сконцентрирован цвет нового поколения дворянства (пусть количественно это и немного — во всех декабристских организациях состояло не более 350 членов), выросшего в новой для России системе ценностей, где во главе угла стояли свобода и личное достоинство, нераздельные с государственным патриотизмом. Попытка эта могла удасться, но её провал привёл к катастрофе — к «изъятию из обращения» (Герцен) части политической элиты, настроенной на перемены, и к тридцатилетнему застою.

«Деспот в полном смысле слова»

В отличие от старшего брата, Николай I не представляет никакой загадки. Его цельная и ясная фигура видна как на ладони. Всепоглощающая страсть к безграничному доминированию никогда не была в нём умеренна или осложнена либеральными увлечениями, а, напротив, счастливо сочеталась с обыкновениями воинского начальника аракчеевского типа. Всякие колебания в вопросе о форме правления в России в его царствование были окончательно отброшены, самодержавие объявлено «незыблемым догматом»[563] и основой русской самобытности. По определению А. Е. Преснякова, николаевская эпоха — «апогей самодержавия».

Николаю Павловичу нельзя отказать ни в характере, ни в уме, ни в своего рода идеализме — но всё это крайне грубой, «шинельной» выделки. В характере преобладала не спокойная твёрдость, а какое-то истерическое стремление подавить всех и вся. В силу личных свойств, замеченных окружающими уже в детстве («падал ли он, или ушибался, или считал свои желания неисполненными, а себя обиженным, он тотчас же произносил бранные слова, рубил своим топориком барабан, игрушки, ломал их, бил палкой или чем попало товарищей игр своих», — из журнала воспитателя), в силу непопулярности до воцарения («он совсем не был любим», — пишет Вигель), наконец, в силу тернистого пути к трону, который пришлось захватывать буквально с боем, и недоверия к собственным подданным («С моими русскими я всегда справлюсь, лишь бы я мог смотреть им в лицо, но со спины, где глаз нет, я предпочёл бы всё же не подпускать их», — передаёт его слова Бисмарк) он, видимо, постоянно испытывал потребность снова и снова доказывать и подчёркивать своё первенство. По словам Б. Н. Чичерина: «Он был деспот и по натуре, и по привычке, деспот в полном смысле слова. Он не терпел никакой независимости и ненавидел всякое превосходство. Даже внешняя красота оскорбляла его в других… Он один должен был быть всё во всём… Никто ни в чём не должен был с ним соперничать, и все должны были перед ним преклоняться и трепетать». Исключительно «технарскому» уму недоставало тонкости и понимания того, что хоть немного превосходило сложностью его схемы — людей, политических систем, литературы. Чаадаев и Лермонтов — сумасшедшие, представительное правление — ложь, Пушкину следует переделать «Бориса Годунова» в роман наподобие Вальтера Скотта… Идеализм не поднимался выше культа службы: «Я смотрю на всю человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит».

«Ум его был не довольно гибок, не широкого объёма и не многостороннего просвещения; сердце было холодно, а темперамент пылкой. Он шёл всегда прямо к цели, несмотря ни на околичности, ни на средства, и, не разбирая дороги, ломал, что попадётся под ноги», — вспоминал о своём венценосном ровеснике поэт и крупный чиновник М. А. Дмитриев. «Человек узких мыслей, но широкого их выполнения; ум небольшого кругозора, всегда непреклонный, почти упрямый и никогда и ни в чём не сомневающийся… человек, который знал, чего он хотел, хотя хотел иногда слишком многого… непреклонный, повелительный, непомерно честолюбивый», — чётко сформулировал в начале прошлого века искусствовед Н. Н. Врангель.[564]