Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Иногда компетентные органы раскрывали целые противоправительственные «заговоры», в реальности бывшие лишь пылкой болтовнёй юных вольнодумцев. Наиболее известны дело кружка братьев Критских (1827), дело кружка Сунгурова (1831), наконец, дело кружка Петрашевского (1849). Последнее — самое масштабное, аресту подверглись около 40 человек, из них 21 (в том числе Ф. М. Достоевский — за публичное чтение письма Белинского к Гоголю) приговорён военным судом к расстрелу, в последний момент заменённому каторгой. Как показывают специальные исследования[584], дело «петрашевцев» было провокацией МВД, желавшего отличиться в борьбе с революцией, охватившей всю Европу и стоявшей, по мнению императора, на пороге России. «Организованного общества пропаганды не обнаружено… хотя были к тому неудачные попытки…», — говорится в заключении Следственной комиссии.

Поощряемая сверху мания доносов на «крамольников» создавала параноидальную атмосферу, развязывая руки опасным маргиналам. Дмитриев вспоминает: «Москва наполнилась шпионами. Все промотавшиеся купеческие сынки; вся бродячая дрянь, не способная к трудам службы; весь обор человеческого общества подвинулся отыскивать добро и зло, загребая с двух сторон деньги: и от жандармов за шпионство, и от честных людей, угрожая доносом. Вскоре никто не был спокоен из служащих; а в домах боялись собственных людей, потому что их подкупали, боялись даже некоторых лиц, принадлежащих к порядочному обществу и даже к высшему званию, потому что о некоторых проходил слух, что они принадлежат к тайной полиции. Я знал двоих из таких лиц. Очень вероятно, что это подозрение было несправедливо, но тем не менее их опасались, разговор при них умолкал или обращался на другое, и они, бедные, вероятно, и сами замечали, что при них неловко!» По свидетельству П. В. Анненкова, «[т]ерроризация достигла и провинции. Города и веси сами указывают, кого хватать из так называемых либералов; доносы развиваются до сумасшествия; общее подозрение всех к каждому и каждого ко всем». Л. М. Жемчужников рассказывает, как граф С. П. де Бальмен, произнёсший за столом в своём украинском имении тост в честь французской февральской революции 1848 г., был вскоре схвачен и отправлен в Петербург в III отделение для строгого внушения.

Трепетали даже высокопоставленные чиновники, не знавшие за собой никакой вины. Корф в дневнике 24 января 1839 г. сделал такую запись: «Отобедав вчера спокойно в своей семье, я думал несколько отдохнуть перед балом, который назначен был на вечер для царской фамилии… как вдруг докладывают мне, что приехал камердинер от гр. Бенкендорфа… это приглашение крайне меня встревожило. Чего хочет от меня так экстренно секретная полиция, с которою по роду дел Государственного совета мои сношения так редки? При всей чистоте моей совести я крепко испугался, поверяя в душе моей, не сказал ли я где-нибудь слова, которое могло навлечь на меня неудовольствие Государя, и опасаясь ещё более какого-нибудь безыменного клеветнического доноса на меня или моих чиновников». Для Корфа, слава богу, обошлось.

А вот совершенно вопиющий случай. Девятнадцатилетний тамбовский дворянин Павел Аристов в 1847 г. представил в III отделение список из 89 человек, якобы составивших тайное общество, имеющее «намерение посягнуть на жизнь царской фамилии, замысел сей исполнить в театре и потом провозгласить в России республику». Для борьбы с «заговором» он получил 274 рубля серебром. В квартирах оговорённых лиц прошли обыски, многих арестовали, однако в их бумагах ничего преступного не оказалось. Вскоре обнаружились родственники доносчика, отрекомендовавшие его как «вора по призванию, преступника — по инстинкту, не по нужде». Арестованные были освобождены, а Аристова сослали в каторжную работу, но и там он продолжал «стучать», теперь уже на заключённых.