Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Ещё более конкретно ситуацию обрисовал Ф. И. Тютчев: «Государь никогда не решится отдать себя в руки одного определённого направления, и чем сильнее чувствует он в данный момент влияние на себя одного человека, тем сильнее инстинкт его требует найти другого человека мнения совершенно противоположного, чтобы из этих противоположностей составить себе нечто среднее, чем он и будет руководствоваться».

Разумеется, определённая логика в такой линии поведения была, но это логика правителя, дрожащего за умаление своей власти, а не ставящего во главу угла эффективность своей деятельности, о чём хорошо написал Валуев: «Что есть власть? Частное имущество, расходуемое или сберегаемое по приходе владельца? Или публичная общественная государственная сила, призванная к достижению известных целей и для их достижения, как употребляемая, так и оберегаемая? Если самодержавие надлежит признавать по преимуществу вотчинным имуществом наших самодержцев, то их расчёт на министерский разлад не лишён основания. Внезапные, непоследовательные, прихотливые, одним словом, вполне самовластные проявления воли встречают менее затруднений при нескольких разъединённых исполнительных орудиях, чем при одном, в разных частях согласованном механизме. Но если самодержавная власть составляет силу, призванную к поддержанию величия наших государей и вместе с тем к обеспечению по возможности благосостояния их подданных и к развитию государственного величия России, то расчёт ошибочен. Правильно устроенный механизм сильнее нескольких разъединённых орудий. Следовательно, действительной власти, т. е. средств к осуществлению воли, при нём более, между тем как без него более власти кажущейся, но не действительной». «Немощь существующего строя», вторит ему А. Куломзин, заключается «в постоянном междуведомственном антагонизме, коренным образом мешавшем всякому движению вперёд, если только не было на это ясно выраженной и настойчиво проведённой воли монарха». А как уже говорилось выше, воля Александра Николаевича была весьма неустойчивой и колеблющейся. Правительственная политика двигалась либо временным пробуждением этой воли, либо волей того министра (или группы министров), к которому в данный момент благоволил государь. Последовательной стратегии из этого, разумеется, не могло получиться. Лишь в краткий период «диктатуры» Лорис-Меликова удалось образовать относительно однородное правительство.

Многие современники парадоксальным образом сомневались, можно ли такой политический строй считать подлинно самодержавным, не есть ли это на самом деле «министерская олигархия» или даже министерский «парламент», где постоянно борются между собой различные «партии»? «Разве и теперь у нас в сущности не „конституция“, — записал в дневнике Валуев. — Только неправильная и беспорядочная под маскою самовластия».

Непростой вопрос, насколько в эпоху реформ изменилось качество имперской администрации. С одной стороны, в её составе появилась т. н. «либеральные бюрократы» (братья Милютины, Головнин, В. А. Татаринов, Д. Н. Замятнин, М. Х. Рейтерн, с оговорками, Валуев и др.) — хорошо образованные, причастные «идейным исканиям и интеллектуальным запросам русского общества»[611], видящие в себе не государевых слуг, а служителей общественного блага. Следует, правда, оговориться, что и они несли в себе некоторые родовые черты русского чиновничества. Про Милютиных говорили, что Николай — «шумящий деспотизм», а Дмитрий — «деспотизм молчаливый». «Дмитрий Алексеевич, — вспоминал Феоктистов, — не выносил возражений… Ему нужны были только такие сотрудники, которые вполне подчинялись ему, которых он мог поработить». Жалобами на Валуева как на одного из самых жестоких утеснителей свободы печати переполнены дневники Никитенко и письма И. Аксакова. Тем не менее феномен «либеральной бюрократии» стал гигантским шагом вперёд в развитии русской политической культуры.