Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Ещё один важный вопрос: насколько изменилась ситуация с чиновничьей коррупцией? Конечно, сам дух времени реформ с его отталкиванием от постыдного прошлого, гласный суд, земство, просвещённые министры — всё это не могло не улучшить положение дел в данной области. Чудовища в губернаторских креслах, подобные пензенскому Панчулидзеву, стали невозможны. Как выразился в одном из писем 1876 г. К. Кавелин, «администрация… немного подумылась». Но он же в брошюре, опубликованной за рубежом в 1878 г., констатировал, что старые болезни ещё очень далеки от излечения: «Полновластие чиновника при отправлении им служебных обязанностей безгранично, и привлечь его к ответственности даже за самое наглое нарушение им обязанностей в ущерб достоинству и интересам частных лиц и польз самой короны почти невозможно, т. к. это существенно зависит от самой администрации, заинтересованной отстаивать своих во что бы то ни стало. Рязанский губернатор [Н. А.] Болдырев даже не при отправлении служебных обязанностей, а на охоте избил старого мужика и загноил его до смерти в душной тюрьме и за это не был даже отдан под суд; бывший орловский губернатор [М. Н.] Лонгинов высек какого-то писаря и получил только келейное замечание, нигде не опубликованное; бывший самарский губернатор [Ф. Д.] Климов уморил множество крестьян с голоду и за это не только не подвергся суду и взысканию, но даже повышен в директоры Департамента Министерства государственных имуществ; петербургский губернатор [И. В.] Лутковский дал начальникам уездной полиции приказание сечь мужиков по одному требованию уездных представителей дворянства под страхом немедленного удаления от службы в случае неисполнения этого приказания. Тщательно ограждённый со всех сторон от законной ответственности за свои действия и вооружённый против частных лиц и народа почти царской властью, каждый чиновник, в свою очередь, совершенно отдан на произвол высшего чиновника, который его определил. Кто определяет чиновника на должность, тот может его и уволить даже без объяснения причины увольнения: ни суда, ни разбирательства требовать нельзя. На деле такой же безграничной властью пользуется и каждый начальник над своими подчинёнными, хотя бы по закону он не мог его уволить: стоит только доложить высшему начальнику, от которого зависит увольнение, — и делу конец. Начальник может, подобно губернатору Лутковскому, дать противозаконное приказание и лишить места чиновника, не исполнившего такое приказание, — и чиновник остаётся беззащитным, будь он тысячу раз прав, а начальник — кругом виноват… Безусловная зависимость от начальства, с одной стороны, и почти безграничный произвол в действиях — с другой — такова в немногих словах характеристика нашей администрации снизу доверху».

Появились и новые формы злоупотребления властью, соответствующие новой эпохе, и мы видим поразительные по наглости и цинизму лихоимства, в которых участвуют представители высшей бюрократии и лица, приближённые к императору. Прежде всего это железнодорожные аферы, ибо 60–70-е годы — это «пора железнодорожной горячки… В Петербурге открылся настоящий рынок. Концессии получали те, которые умели деньгами и интригами привлечь на свою сторону влиятельных лиц» (Чичерин). Увы, но к тёмным делам оказался причастен… даже сам венценосец. Под влиянием своей фаворитки (а затем и второй супруги) княжны Е. М. Долгорукой (позднее — княгини Юрьевской) он приказывал отдавать подряды на строительство железных дорог протежируемым ею лицам — вне зависимости от того, насколько это выгодно для казны.

Вспоминает управляющий делами Министерства путей сообщения А. И. Дельвиг:

«В марте 1871 г. при одном из… докладов государь, говоря о предстоящих к устройству в этом году железных дорогах, сказал мне:

— Ты отдашь дорогу к Ромнам Ефимовичу и Викерсгейму, а Севастопольскую — Губонину; Кавказскую же впоследствии можно будет отдать Полякову.

Слова эти меня поразили до такой степени, что я уже не помню моего ответа… Концессии должны были быть даны лицам, которые представят наиболее выгодные условия, и я не допускал мысли, чтобы неограниченный монарх империи с 80 миллионами населения мог входить с какою бы то ни было целью в денежные расчёты и требовать от своего министра поступить в столь важном деле против совести. Это мне было тем более больнее слышать от государя, к которому я имел особенную преданность за освобождение крестьян от крепостной зависимости, за дарование новых судов, некоторой свободы печати и за многие другие благодетельные реформы, вследствие которых жить вообще стало легче, чем при прежнем царствовании, когда все трепетали, опасаясь ежечасно за себя и за своих близких…