Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

1882 г. ознаменовался ещё одной политической развилкой — новый глава МВД Н. П. Игнатьев предложил проект совещательного Земского собора, вдохновлённый И. Аксаковым. Стараниями всё того же Победоносцева и Каткова, давно уже распрощавшегося с либеральными увлечениями, эта попытка обновления государственного строя также была похоронена. Игнатьева сменил убеждённый враг всякой общественной самодеятельности Д. А. Толстой, видевший свою задачу в том, чтобы «не развивать, а парализовать всё оппозиционное правительству». С разгромом «Народной воли» натягивание вожжей не прекратилось. Режим, близкий к чрезвычайному, стал нормой существования. Всякие, даже сколь угодно робкие разговоры о смягчении административного гнёта бдительно пресекались. Чичерин, возглавлявший Московскую городскую Думу, во время коронации Александра III в мае 1883 г. произнёс речь на обеде для съехавшихся в первопрестольную городских голов, в которой выразил упование, что в скором времени «сама власть признает необходимым наше [т. е. общественных сил] содействие». Уже в конце июля Борис Николаевич получил письмо от московского генерал-губернатора В. А. Долгорукова, уведомлявшее его, что «Государь Император, находя образ действий доктора права Чичерина несоответствующим занимаемому им месту, соизволил выразить желание, чтобы он оставил должность московского городского головы». Так самодержавие потеряло едва ли не самого ценного своего сторонника (ценного именно своей свободной лояльностью) среди русской интеллектуальной элиты, пришедшего отныне к выводу, что «правительство вовсе не нуждается в порядочных людях» и что «[п]ри таких условиях ограничение самодержавной власти становится насущною потребностью».

К середине 80-х стало ясно, что никакой творческой идеи у нового царствования нет — ни (понятное дело) либеральной, ни славянофильской, ни даже банально реакционной («назад к Николаю Павловичу»). При всей брутальности внешнего облика и стиля резолюций император вовсе не производил впечатление вождя, способного повести куда-то за собой, им «никогда не проявлялось ни малейшей инициативы» (Е. М. Феоктистов). Отчасти потому, что по особенностям своего характера это был интроверт-домосед, не любивший публичности, конфузившийся в общении с не слишком близкими людьми.

Отчасти потому, что он и не знал, куда идти, будучи идеологом ещё менее, чем отец. Не лишённый здравого смысла, прямой и искренний, Царь-Миротворец не только получил плохое (для представителя одной из важнейших монарших династий Европы) образование, но и обладал весьма заурядным умом. На этом сходятся все мемуаристы. Даже симпатизировавший ему Витте признавал, что венценосец «был, несомненно, обыкновенного ума и совершенно обыкновенных способностей… пожалуй, можно сказать, ниже среднего ума, ниже средних способностей и ниже среднего образования». Главноуправляющий по делам печати Феоктистов также свидетельствует, что «в интеллектуальном отношении государь Александр Александрович представлял собой весьма незначительную величину, плоть уж чересчур преобладала в нём над духом». Близкий ко двору генерал А. А. Киреев так описывал в дневнике процесс царского мышления: «Государь — человек в высшей степени прямолинейный, у него мысль идёт как-то полосами параллельными, никогда нет равнодействующей, параллельные течения идут, не действуя друг на друга… У государя нет синтетической силы». Сжатую и точную характеристику Александру III даёт в частном письме 1888 г. А. Кони: «Государь элементарно честен, правдив, но неразвит, тяжёл телом и мышлением, недобр, упорен, недоверчив». Император точно знал, чего он не хотел: продолжения либеральных реформ и ограничения своей власти (известны его слова: «Конституция! Чтобы русский царь присягал каким-то скотам?»). Это придавало его позиции, по крайней мере, устойчивость. Но он не в силах был предложить хоть какой-то более-менее продуманной альтернативы.