Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Не могли ему в этом помочь и ближайшие советники. Главный интеллектуал в царском окружении — Победоносцев, человек высокообразованный, крупный правовед — печально прославился своим каким-то безграничным критицизмом и пессимизмом и неспособностью предложить сколько-нибудь дельный совет. Феоктистов вспоминает: «…не было, кажется, человека, который так пугался бы всякого решительного действия, ум которого был бы в такой степени проникнут духом неугомонной критики. Подобные люди не способны увлекать других, они сами не идут вперёд и мешают идти тем, кто отважнее их. От К. П. Победоносцева можно было досыта наслышаться самых горьких иеремиад по поводу прискорбного положения России, никто не умел так ярко изобразить все политические и общественные наши неудачи, но стоило лишь заикнуться, что нельзя же сидеть сложа руки, необходимо принимать меры, которые вывели бы нас из мрака к свету, — и он тотчас же приходил в ужас, его невыразимо устрашала мысль о чём-либо подобном. По-видимому, он полагал, что, излив свои сетования, он сделал всё, чего можно от него требовать, и что затем остаётся только уповать на милосердие промысла. Конечно, трудно было согласиться с этим; Константину Петровичу возражали, что бездействие правительства должно привести Россию к страшным бедствиям, — в ответ на это он приводил странный аргумент: он указывал на то, что никакая страна в мире не в состоянии была избежать коренного переворота, что, вероятно, и нас ожидает подобная же участь и что революционный ураган очистит атмосферу. Хорошее утешение!» Сходный образ возникает на страницах дневника государственного секретаря А. А. Половцова: «Приходит Победоносцев и в течение целого часа плачет на ту тему, что учреждения не имеют важности, а что всё зависит от людей, а людей нет. „Не верю я никаким рецептам“, — повторяет он беспрестанно, не говоря, впрочем, во что же именно он верит». Один из современников запомнил такой афоризм Константина Петровича: «Россия — бездонное, безграничное болото. Мы постепенно погружаемся. Чтобы продлить существование, необходимо лежать без движения, не шевелиться». Автор новейшей биографии «русского Торквемады» считает, что программа у него всё же была, «однако отличалась значительным своеобразием, слабо вписываясь в политические шаблоны XIX столетия»: обер-прокурор Св. Синода стремился «перевоспитать общество мерами духовно-нравственного воздействия», прежде всего с помощью усиления влияния Церкви, с которой при этом он менее всего стремился снять государственные путы (биограф справедливо называет эту программу «утопией»)[621].

Не лучше с программой было и у Д. Толстого. По словам вполне консервативного К. Головина, «„системы“ вне области школы [т. е. системы „классического образования“] у Дмитрия Андреевича, собственно, не было никакой. Ненависть к выборным должностям, предположение, будто бы вицмундир обеспечивает пригодность и благонамеренность чиновника, — вот чем исчерпывалась его убогая система». Сменивший Толстого И. Н. Дурново, по общему мнению, был попросту глуп. Половцов даёт ему следующую уничтожающую характеристику: «Беспрекословное послушание, отсутствие личных убеждений, готовность всегда… хвалить всякие распоряжения высшей власти, полное игнорирование всего того, что жизнь и история мира могли выработать, всегдашняя улыбка, всегдашний поклон как ответ на всякое действие (хотя бы оскорбительное) властного лица, преклонение перед привычками, обычаями, злоупотреблениями, чтобы никогда ни с кем ни о чём не спорить, придавая такому образу действий вид какого-то будто консерватизма. Невежество, безграничное во всём, исключая уменье нравиться тем, кои могут быть полезными. Беззастенчивая ложь как элементарное средство достижения целей. Так судят о нём все, не исключая друзей его, и, сознавая, что он имеет некоторые слабости, признают его приятным и удобным человеком». Чрезвычайно влиятельной и активной умственной силой являлся Катков, но затруднительно сформулировать тот политический проект, который он отстаивал. Не теоретик, а политический журналист, он менял свои взгляды неоднократно и, по свидетельству близкого к нему Н. А. Любимова, в последний год жизни снова стал склоняться в пользу представительного правления. В. Мещерский проповедовал только всевозможные строгости и запреты.