Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Но если в том, что политический строй России после 17 октября 1905 г. действительно стал новым этапом в её истории, трудно сомневаться, то вопрос о степени его прочности, а следовательно, и органичности для русской цивилизации вряд ли подлежит однозначному решению. Невозможно сказать с полной уверенностью: дескать, не ввяжись империя в мировую бойню — не рухнула бы и «думская монархия». Но нельзя и утверждать, что раз последняя не выдержала испытания войной, то, значит, была обречена изначально. Новая система находилась в состоянии становления, она ещё не «отвердела» и потому, конечно же, была крайне уязвима. Не зря Столыпин твердил о необходимости двадцати лет покоя. Весьма благожелательный к нашему Отечеству А. Леруа-Болье в 1907 г. полагал, что России потребуется не менее пятидесяти лет и двух-трёх поколений для окончательного перехода от абсолютизма к стабильному конституционному правлению. А «думской монархии» спокойных лет история отмерила совсем немного — в 1906–1907 гг. ещё продолжались взрывы революции, в 1914–1917-м шла война. Главное же, слишком много оставалось вполне жизнеспособных элементов старого порядка, что неудивительно — он безраздельно господствовал столетиями. И самым значимым таким элементом был сам император.

Николай II пошёл на конституционную реформу только под давлением революции, об этом недвусмысленно свидетельствует его письмо петербургскому генерал-губернатору Д. Ф. Трепову накануне издания Манифеста 17 октября: «Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против неё. Но поддержка в этой борьбе ниоткуда не пришла. Всякий день от нас отворачивалось всё большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное». Да, царь не поддался соблазну вернуть старый порядок после подавления революции, но психологически он не мог и не хотел сделаться конституционным монархом, продолжая воспринимать себя как «хозяина земли Русской», ответственного за неё только перед Богом (вспомним цитированное выше письмо Столыпину о еврейском вопросе). Само слово «конституция» в официальном дискурсе практически не употреблялось. Судя по ряду его высказываний, государь, вопреки духу и букве Основных законов, считал русский парламент не более чем законосовещательным учреждением. Так, в апреле 1909 г. он сказал военному министру В. А. Сухомлинову: «Я создал Думу не для того, чтобы она мне указывала, а для того, чтобы советовала». В 1909-м или 1910-м Николай обсуждал с министром юстиции И. Г. Щегловитовым и председателем Госсовета М. Г. Акимовым возможность отмены положения о том, что вотум одной из палат может лишить его возможности утвердить тот или иной закон. В 1913 г. император в письме министру внутренних дел Н. А. Маклакову возмущался тем, что Дума может отвергать законопроекты министров: «Это при отсутствии у нас конституции [так!] есть полная бессмыслица. Предоставление на выбор и утверждение государя мнения большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и притом в русском духе». Т. е. идеальная Дума представлялась самодержцу по образцу старорежимного Госсовета! Но даже «правый» и сервильный Н. Маклаков, прославившийся при дворе тем, что для увеселения наследника бесподобно изображал резвящуюся пантеру, не поддержал царскую инициативу.