Русское зазеркалье (двуязычная версия)

— I like very much what you say, because you sound very much like my teacher of English I had in form eleven, — призналась я.

— So nice of you to remember your teacher—what a good kid you are… — с теплотой откликнулась директор. — You know, I used to have a daughter of your age…

— So she… passed away? — уточнила я негромко, сочувственно. Миссис Уолкинг кивнула.

— And he died, too, — сказала я деревянным голосом, глядя в окно поверх её плеча. — I received a letter the day before yesterday.[2]

Мы обе помолчали секунд десять. После директор, вздохнув, решительно пододвинула к себе папку с документами, вымученно улыбнулась, и до меня вдруг дошло, проняло до самых пят: их вымученные улыбки — не лицемерие, не только лицемерие. Это — стоицизм перед лицом жизни.

Ещё минут семь мы посвятили моим документам и другим рабочим вопросам. Утрясли, в частности, моё расписание: мне ставили три лекции в неделю на протяжении месяца, точнее, трёх недель с небольшим. Прекрасное расписание, мечта любого педагога. (Всего на мой курс выделялось двадцать академических часов, из которых, однако, два последних следовало отдать на итоговый тест или иную форму итогового контроля.) Договорились о том, что вопросы к семинарской части я буду давать студентам заранее, верней, присылать помощнице директора на её электронную почту, а та уже будет вешать их на доску объявлений. Продление моей рабочей визы переставало быть мечтой и становилось реальностью — что самое приятное, при достаточно небольших дальнейших усилиях с моей стороны. Сэр Гилберт наверняка приложил к этому руку, только вот какой его в этом интерес? Неужели и в самом деле — чистый, почти не бывающий в наше время случай благотворительности? Я уже почти открыла рот, чтобы задать миссис Уолкинг этот вопрос, таким славным человеком она казалась. Не задала, конечно: я всё-таки прожила здесь три года, чтобы понимать, что и когда можно спрашивать, а что нет. О, ещё года два назад я бы ей доверилась безоглядно, особенно после этого воспоминания о дочери, этой нашей общей минуты искренности! Но любые слова — только слова, и даже самые хорошие и милые люди оказываются ненадёжными, в итоге — опасными, и это всё порой совсем не перечёркивает их хороших качеств. Нет, я и в самом деле как-то успела стать very much older[3] паспортного возраста, это она верно заметила.

Ещё несколькими любезностями мы обменялись, пора было и честь знать, когда миссис Уолкинг вызвала свою молоденькую личную помощницу по имени Аня, верней, Anya (это именно она встретила меня рано утром) и попросила разыскать Патрика, одного из девяти студентов, записавшихся на мой спецкурс. Этот парнишка уже успел запомниться мне тем, что на последней фразе моей лекции встал и вышел из аудитории, таким образом благополучно миновав обсуждения. Побрезговал, что ли, или чем-то ранила я его нежную душу? (Another sarcasm on my side.)[4] Патрика привели, и миссис Уолкинг, сама благожелательность, попросила студента своего колледжа проводить мисс Флоренски домой. А то, дескать (это мне), ещё заплутаете, душенька. Удивились и Аня, и Патрик, и я, я — больше всех: это было не совсем по-английски, точней, не очень в духе 2019 года. Для времён Диккенса — ещё куда ни шло, а для конца десятых годов XXI века, с нашим-то культом индивидуализма и приватности, — почти что грубость и самоуправство. Или директор гордилась тем, что вот, может тоже позволить себе пренебречь суетой современности, а не только я, со своей вызывающе-викторианской причёской, длинной клетчатой юбкой и русским православием, слала жест привета от одного анахронизма другому анахронизму? Или хвасталась тем, как все её слушаются, попутно намекая, что и мне следует? Или желала ко мне приставить соглядатая? Или просто делала ещё один жест вежливости? Или искренне за меня беспокоилась? Как сложно с ними…

Парнишка, похоже, был не очень рад просьбе — я, видя это, конечно, начала отнекиваться. Миссис Уолкинг со своей благожелательной любезностью была, однако, непреклонна, поэтому я не стала упрямиться: я пожила в этой стране — или просто на белом свете — достаточно, чтобы понять: не надо сопротивляться, когда другой человек хочет сделать тебе приятное, если ни ему, ни тебе это ничего не стóит.

Что ж, мы вышли из здания колледжа и зашагали рядом, странная парочка, баран да ярочка. Меня ситуация, конечно, забавляла, а вот Патрика нет: он был очень напряжён. Мы уже дошли до того места, где Adelaide Road соединяется с Haverstock Hill, а он так и не сказал ни слова. Я искоса поглядывала на него: высокий парень, худой, кудрявый, но без намёка на восточную кровь, чисто британской кудрявостью. В очках, с умным, породистым лицом: неглупый, видимо, парнишка. Почему только он так демонстративно вышел? Впрочем, тоже не свидетельство глупости: только своенравия. Патрик изо всех сил пытался не глядеть на меня, но при этом оставаться вежливым. Наблюдать это было смешно: я долго молчала, и, наконец, не выдержав, c улыбкой обратилась к нему:

[Сноска дальше.]