Русскоговорящий

Митя просидел на тахте до самой вечерней поверки. Теперь её проводили по всем правилам в верхнем холле. Сегодня — лейтенант Кочеулов.

— Чего такой пришибленный? — спросил Бойченко, только что вернувшийся из какого-то наряда — После «губы» отходишь?

Там можно было всегда спрятаться в камеру, сомкнуть створки… Но здесь — не там. Оркестр оборвался как струна на дембельской гитаре.

Снизу послышался звук двигателя. Митя машинально посмотрел в окно. Из-за угла на залитый пронзительным светом фонаря пятачок вывернул УАЗ. На заднее окно белой кляксой упала забинтованная голова. УАЗ проехал.

— Лапина повезли, — сказал Митя.

…Показав ей, куда сложили багаж, они торопятся уйти.

Багаж… Нет, наверное, неподходящее слово. Многие слова меняют нынче шкуру… Да и не похожи эти стянутые верёвками, неопрятные сумки-чемоданы на б а г а ж — кажется, уложены в них не обычные мирные вещи, а стеклянные осколки, обломки кирпичей, тлеющие чёрные головешки. Откроешь — вырвется дым. Поглубже, туда, где место деньгам и документам, они кладут плач, страх и отчаянье.

Ей около сорока, наверное. Их возраст трудно определить. У здешних женщин два возраста: до того, как вышла замуж и — после. До — возможны накрашенные глаза и ткани живых тонов. После — чёрные платья и косынки. Униформа. У них как у солдат — служба.

Она сидит на чемодане. Взгляд, падая на неё, должен проходить насквозь — такая она бесцветная — но всё же цепляется за что-то… за глубокие складки возле рта, за сваленные одна на другую руки, неподвижные как мёртвые птицы… С ней дочка, девочка с косичками двенадцати-тринадцати лет. Озирается по сторонам, оборачивается на звук шагов. Мать сосредоточенно смотрит в одну точку, будто никак не может вспомнить самое важное… (Так бывает на вокзале: «а полотенце положила? а нож? а билет где?!») Дочь делает попытки поговорить с ней, трогает за плечо. Та отзывается, но нехотя, с трудом разлепляя ссохшиеся губы. Отвечает в основном односложно, длинные фразы одолевает в несколько приёмов, с остановками и одышкой. Говорят они почему-то по-азербайджански.

С верхних этажей начинают спускаться другие — те, что давно уже живут в комендатуре. Всё ждали чего-то, на что-то надеялись. Или некуда было ехать. Одна женщина, другая, обе в чёрном… совсем дряхлая, согнутая старуха… Значит, ещё две женщины, старуха и дети, пятеро детей-дошколят. Последние ласточки. Говорят, кроме них армян в городе не осталось.

— Досидели до последнего, — гундосит Земляной.

«Помогите», — показывает Хлебников на спускающихся по лестнице женщин. Пока Митя перетаскивает вещи, Тен помогает спуститься старухе, и они возвращаются обратно ко входу в актовый зал. Сойдясь в центре вестибюля у столика с креслами, женщины здороваются и становятся кружком. Здороваются почти беззвучно, глядя отвесно в пол. Понятно без перевода: «И ты здесь, и тебя…» Кто-то из них роняет какую-то фразу, и они как по команде начинают тихонько плакать, по-прежнему глядя в пол и утирая носы кто платком, кто сложенными в щепотку пальцами. Автобус вот-вот должен подъехать. Их дети устали жаться к их ногам. Бегут к двери, лезут под стол, падают, споткнувшись о чемоданы. Девочка с косичками, как самая старшая, помогает с маленькими, трясёт погремушками, отлавливает убежавших слишком далеко — но с испуганными глазами оборачивается на каждое слово, произнесённое матерью.

Беженцы.

Беженство — женское занятие. Плата за материнство.

«Как там? Вспомнить бы… тот, жуткий… мурашки от него… Дети его да будут сиротами, а жена вдовой… — так, кажется — Да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба… — и самое сильное — и просят хлеба и з р а з в а л и н с в о и х. Добрая книга — Псалтирь. Знать бы, про кого так…»

Автобус въезжает на площадь, разворачивается и задом сдаёт к выходу. Кто-то из солдат, встав позади автобуса, знаками да свистом помогает водителю парковаться между БТРов. Офицеры выходят из дежурной комнаты, Кочеулов командует: «К машине». Пятеро определённых на эту поездку солдат выбегают на площадь. Саша Земляной, Митя, Тен из первого взвода и двое из третьей роты. Тот, что однажды вывихнул на полевом выходе ногу. Высокий, лопоухий. Его несли на носилках все по очереди и все по очереди чертыхались и называли халявщиком и хитро….ным. А он сверху, с носилок огрызался на всех по очереди и кричал, что пусть они его бросят, разве он просил их… Не повезло парню, так и пристало к нему прозвище: Вова Халявщик. С ним тот, который на гражданке занимался пулевой стрельбой и всегда выступает от третьей роты на показательных стрельбах.

С утра Митя успел прочитать пару страниц в туалете.