Русскоговорящий

— И что, пидары позорные, не могли за мной придтить?! — крикнула баба Зина в стены.

Шуруп зарычал, всё ещё не отводя ножа от Люськиного горла:

— Иди на …, сука старая! Не до тебя!

Хлопнув себя по бёдрам, Зина хохотнула своим похожим на птичий клёкот смехом:

— Ишь ты шельмец! Ну совсем о…л! Мозги, видать, все в яйца ушли.

Она подошла к кровати и аппетитно шлёпнула Шурупа по заду:

— Мясо-то спрячь, спрячь! Пойдём, сердешный, тут делов не будет, — и потянула его за локоть.

Он вырвал локоть, но больше не приставил нож к Люськиному горлу, а растеряно оглядел её заплывшее лицо, мокрую от его слюны грудь. Собрался что-то сказать, но лишь шевельнул губами. Ситуация затягивалась. Баба Зина стояла над ним как над нашкодившим мальчишкой. Люся, улучив минуту, вытащила руку из ослабшей петли и отёрла кровь с губы.

— Пойдём, пойдём.

На какой-то миг показалось, что он и сам готов был уйти, подыскивал достойную реплику, чтобы всё закончить. И вдруг, холодно выругавшись, не обращая внимания на слетевшие до колен брюки, Шуруп вскочил, развернулся к Зине, встретившей его бесстыдный рывок удивлённо-насмешливой гримасой, и совсем без замаха, неправдоподобно куцым движением, будто ключ в замочную скважину, вставил нож ей в живот. Так она и рухнула, удивлённая и насмешливая, с округлённым ртом и поднятыми ко лбу бровями, раскидав во все стороны столпившиеся за её спиной стулья. Шуруп наклонился, натянул брюки и, тщательно расправив складки на сорочке, вышел.

Люсю пытались отговорить, объясняли, что он ведь спьяну, что Зину ему самому жалко не меньше, что жизнь молодую ломать не стоит. «Он уже и похороны оплатил, и место на кладбище самое хорошее, у самого входа. Скажи, мол, попутала с перепугу. Заскочил какой-то, на него похожий, вот и написала в показаниях. А теперь прояснело. А Шуруп даже траур по Зинке носит». Но ничего не помогло.

Шуруп сел.

Митю, вернувшегося с геологической практики, на дверях его комнаты, встретили амбарные замки и казённые свинцовые пломбы. Наследников у покойной Зинаиды не нашлось, квартира оказалась не приватизированной. За грязным кухонным окном, упав ладонями на сложенные колодцем ладони, Митя разглядел разбросанные по полу и столу бутылки — наверное, те самые — и смятые простыни, на диване и на расстеленном вдоль стены матрасе. «Новые постелила», — подумал Митя, и вспомнив о ровных стопках «прахрарирррванных» простыней, дожидающихся нового хозяина в комнате за опломбированной дверью, вздрогнул как от ледяной воды.

При мысли о том, что пришлось пережить Люське, и что могло бы с ней случиться той ночью, Митя впадал в мычащее скотское бешенство. Холодно разглядывал он хорошо запечатлевшегося в памяти Шурупа. Долго и подробно воображал, как бы он проснулся и прибежал к ней на помощь — он то выбивал из руки Шурупа нож, то наоборот они сходились на ножах, и сам Митя то побеждал, то погибал под страшный Люсин крик…

Потом Митя часто размышлял, как бы всё сложилось, если бы после смерти бабы Зины в студенческой общаге вдруг не освободилось место, если бы он остался в том дворе с угольными подвалами, в котором он вот-вот должен был стать своим? Или — остался бы жить у Люськи? Смог бы он тогда увидеть в ней женщину, увидеть и возжелать? Вряд ли. Все эти «если бы» — глупые фиговые листочки, напяленные на правду. В дневной бегущей толпе, провожая взглядом случайные ноги, упруго мигающие под мини-юбкой, он впадал в мимолётное, но приятно обволакивающее либидо. Разглядывая на остановках газетные лотки, напоминавшие панораму женской бани, он чувствовал полновесный подъём и готовность знакомиться на улице. Но Люся… нет, Люся с литыми ногами и гипнотическим голосом оставалась лучшим другом. Казалось, по-другому и быть не может — будто от всего другого его удерживало строжайшее табу, нарушение которого страшнее инцеста. Он не остался у неё, он переехал в общежитие.

А потом появилась Марина

Её не предвещало ровным счётом ничего.