Руссо и Революция

Основной тенденцией экономического развития Франции XVIII века стал переход главенствующего богатства от тех, кто владел землей, к тем, кто контролировал промышленность, торговлю или финансы. Вольтер отмечал в 1755 году: «Благодаря растущей прибыли от торговли… среди великих слоев населения богатство меньше, чем раньше, а среди средних слоев — больше. В результате расстояние между классами уменьшилось».22 Предприниматели, подобные Ла Попелиньеру, могли строить дворцы, вызывавшие зависть знати, и украшать свои столы лучшими поэтами и философами королевства; именно буржуазия теперь покровительствовала литературе и искусству. Аристократия утешала себя тем, что обнимала свои привилегии и демонстрировала свой стиль; она настаивала на благородном происхождении как на предпосылке для получения армейских или епископских постов; она выставляла напоказ свои гербы и размножала родословные; она стремилась — часто тщетно — не допускать способных или выдающихся простолюдинов к высоким административным должностям и ко двору. Богатый буржуа требовал, чтобы карьера была открыта для талантов любого происхождения, а когда его требование игнорировалось, он начинал флиртовать с революцией.

Вся классовая война, кроме крестьянской, обрела зримые очертания в буйстве и великолепии Парижа. Половина богатств Франции стекалась в столицу, и там же гноилась половина нищеты Франции. Париж, — говорил Руссо, — это, пожалуй, тот город в мире, где состояние наиболее неравноценно, где соседствуют кричащее богатство и самая ужасающая нищета».23 Шестьдесят нищих входили в официальный эскорт, сопровождавший труп старшего сына дофина в 1761 году.24 В Париже к 1770 году проживало 600 000 из 22 000 000 душ населения Франции.25 В нем жили самые бдительные, самые информированные и самые развращенные люди Европы. Здесь были лучшие улицы, самые великолепные проспекты и набережные, самое оживленное движение, самые лучшие магазины, самые роскошные дворцы, самые мрачные доходные дома и одни из самых красивых церквей в мире. Гольдони, приехавший в Париж из Венеции в 1762 году, восхищался:

Какие толпы! Какое скопление людей всех мастей!.. Какой удивительный вид открылся моим чувствам и разуму, когда я приблизился к Тюильри! Я увидел размеры этого огромного сада, не имеющего себе равных во вселенной, и мои глаза не могли измерить его длину….. Величественная река, многочисленные и удобные мосты, обширные набережные, толпы карет, бесконечная толпа людей.26

Тысяча магазинов соблазняли кошельками и без кошельков; тысяча торговцев выставляли свои товары на улицах; сотня ресторанов (это слово впервые появилось в 1765 году) предлагала накормить голодных; тысяча торговцев собирала, подделывала или продавала антиквариат; тысяча парикмахеров подравнивала и пудрила волосы или парики даже ремесленников. В узких переулках художники и ремесленники создавали картины, мебель и украшения для зажиточных людей. Здесь же находилась сотня типографий, выпускавших книги, иногда со смертельным риском; в 1774 году объем книжной торговли в Париже оценивался в 45 000 000 ливров — в четыре раза больше, чем в Лондоне.27 «Лондон хорош для англичан, — говорил Гаррик, — но Париж хорош для всех».28 В 1768 году Вольтер сказал: «У нас в Париже более тридцати тысяч людей, интересующихся искусством».29 Здесь, вне всяких сомнений, находилась культурная столица мира.

III. ФИЗИОКРАТЫ

В апартаментах в Версале, в комнатах и под благосклонным взглядом мадам де Помпадур, сформировалась та экономическая теория, которой суждено было взбудоражить революцию и сформировать капитализм девятнадцатого века.

Французская экономика изо всех сил пыталась развиваться, несмотря на пелену правил, наложенных гильдиями и Кольбером, и миф о меркантилизме, принимавшем золото за богатство. Чтобы увеличить экспорт, сократить импорт и использовать «благоприятный баланс» серебра и золота в качестве опоры для политической и военной мощи, Франция и Англия подвергли свои национальные экономики сетке правил и ограничений, полезных для экономического порядка, но вредящих производству, поскольку препятствующих инновациям, предпринимательству и конкуренции. Все это, говорили такие люди, как Гурне, Кесне, Мирабо, Дю Пон де Немур и Турго, противоречит природе; человек по своей природе склонен к приобретению и конкуренции, и если освободить его природу от лишних пут, он поразит мир количеством, разнообразием и качеством своей продукции. Поэтому, говорили эти «физиократы», пусть природа (по-гречески physis) правит (kratein); пусть люди изобретают, производят и торгуют в соответствии со своими природными инстинктами; или, как говорил Гурне, laissez faire — «пусть он делает» так, как считает нужным. Знаменитая фраза уже была старой, поскольку около 1664 года, когда Кольбер спросил бизнесмена Лежандра: «Что мы [правительство] должны сделать, чтобы помочь вам?», тот ответил: «Nous laisser faire — пусть мы сделаем это, пусть мы одни». 30