Рыба и другие люди (сборник)

Батюшка не был особо громогласен, но тишина настала мгновенно – все закрестили лбы, слышно было только шуршание бумажек – через головы впередистоящих тянули, кто не успел, поминальные записочки. С ними же вместе, что интересно, путешествовали и деньги: смятые рубли, трешки, редкие пятерики и совсем уж единичные красненькие десяточки. Все это бумажное море стекалось к псаломщице. Совали ей сзади две специально для того стоявшие старухи, они же разворачивали записки, а «сослуживающая» успевала и петь, и следить за батюшкиным кадилом – то забирала, то подкладывала смолицы и, толкая священника в спину, передавала ему ворох бумажек с именами.

На могильных плитах памятника теплились свечи, некоторые верующие пытались неуверенно и робко вторить распеву. Батюшка лишь изредка вступал с гласом:

– Об оставлении согрешений скончавшихся в надежде на блаженство вечной жизни Господу помолимся.

Пока хор, подхватив, вел, священник читал имена, вернее, бубнил, как тарабарскую грамоту, скорей, скорей, чтоб всех перечислить, – ему приходилось гнать галопом, на одном почти дыхании. Но не останавливался бумажный ручеек, чтица с видимым уже трудом наклонялась к стоявшему на земле портфельчику, опуская и опуская в него рублевые вороха.

Хорек стоял на возвышении – все слышал и все видел. Прожорливый зев портфельчика все пополнялся и пополнялся, батюшкины слова одно за другим, спешные, почти суетные, словно задав ритм, тянули и тянули новые и новые денежки из карманов собравшихся.

Батюшка все бросал в кладбищенское безветрие имена убиенных, померших своей смертью давно и недавно, замученных, сродников, знакомых, любимых и не очень, поминаемых от торжества минуты, от умиленности сердца.

Вот, кажется, все списки были уже и зачитаны, отработанные бумажки батюшка тут же сплавлял назад, не глядя, и их благоговейно подбирали как нечто нужное, прижимали к груди. Близилось время общего поминовения. Как ни странно, Хорек вспомнил чин – тогда, в детстве, с бабкой, хочешь не хочешь слова легко запоминались на свежую голову, и сейчас он уже знал, что скоро конец. Он прислушался, повел лишь ушами в сторону и отрешился на время от портфельчика.

– Святейших патриархов, преосвященных митрополитов, архиепископов и епископов, а также служивших Тебе в священническом и монашеском чине, создателей этого святого храма православных праотцев, отцев, братьев, сестер милосердия, на войне за веру и Отечество жизнь свою положивших; верных, убиенных в междоусобной брани, утонувших, сгоревших, растерзанных зверьми, без покаяния внезапно скончавшихся и не успевших примириться с церковью и со своими врагами; в исступлении ума самоубиенных; тех, о которых просили нас молиться, о которых некому молиться, и верующих, лишенных христианского погребения, – и всели их в места света, блаженства, покоя, где нет болезней, печали и душевных страданий. Как Благий и Человеколюбивый Бог, прости им всякое согрешение, сделанное ими словом, или делом, или помышлением, ибо нет человека, который пожил бы и не согрешил, так как Ты один только безгрешен и Твое правосудие – правосудие вечное и слово Твое – истина. Ибо Ты – воскресение, жизнь и покой усопших рабов Твоих, Христе Боже наш, и Тебе воссылаем славу с Безначальным Твоим Отцом и Пресвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне, и присно, и во веки веков.

– Аминь! – ахнуло по рядам, и тогда стали распрямляться, шевелить застоявшимися ногами, докрещивать лбы, кланяться памятнику, священнической спине, друг другу. Потом потянулись ко кресту, и не унять было их желания, а видно было – поп уже спешил, уже чтица застегивала портфельчик, уминала там накиданное, рьяно, кулаком, как тесто месила, и стояла уже, прижимая к груди его, батюшкино, богатство, отвечала на какие-то вопросы, отнекивалась – верно, тянули их к своим могилам. Но батюшка не поддался на мольбы, опять воздел руки к небу, прося прохода, поклонился всем и заспешил к выходу, улыбаясь по возможности тверже, отодвигая особо настырных с дороги.

– Нет, нет, никак мне нельзя, – донеслось до Хорька.

– Ему отдохнуть надо, ему сегодня еще служить, пожалели бы, – вскинулась чтица и, размахивая портфельчиком в одной руке, прогоревшим кадилом в другой, уверенно пошла впереди, проминая дорогу. Отступление их было подобно бегству, батюшка даже рясу не снял, пер по дорожке, все убыстряя шаг, и бабки поотставали, начали растекаться по кладбищу, по своим уголкам, а у выхода только три-четыре поспевали за попом, не просьбы ради, а чтоб проводить и последний раз поклониться.

Хорек, все уже рассчитав, стоял за оградой, за каменным столбом, и, только лишь чтица поравнялась с ним, резко и сильно ударил ее ладошкой по глазам, рванул портфельчик и бросился через дорогу в кусты, а там через яблоневый сад к речке.

Портфельчик был пузатый, здорово, видать, укормленный. Он уже сбавил темп, а вскоре и вовсе перешел на шаг – погони за ним не было: на задворках мехмастерских, среди покалеченных остовов техники, и в обычный-то день редко появлялись люди, тем более сегодня, в праздник.