Рыбья Кровь и княжна

— Если мы будем разделены большой рекой, нас так же легко по частям побьют, как ты побил ирхонов.

— Главный источник доходов у ирхонов — это переправа через Славутич и пошлины с лодий, плывущих по нему. От этого отказываться ни за что нельзя, — доказывал свое князь.

— Но мы это можем делать и стоя на одном берегу, — утверждал Сатыр.

— Нет, не можем. Никто не захочет с тобой тут делиться. Мы нарушили здешний порядок, поэтому сами должны его восстановить, иначе нас сметут отсюда.

— Кто нас сметет?

— Да кто угодно. Нельзя всю жизнь менять мясо на хлеб и быть этим довольным.

— А нам этого довольно! — сердито повысил голос хан.

— Хорошо, — нетерпеливо согласился Рыбья Кровь. — Выбирай, какой берег тебе больше нравится, и оставайся, а я поехал назад в Липов.

— Нет. До весны мы тебя не отпустим.

Так все в неопределенном положении и повисло. Дарник с двумя полками сидел на правом берегу, вся орда — на левом. Впрочем, дел хватало и в простом сидении. Едва устанавливалась хорошая погода, князь с арсами и двумя сотнями хазар-оптиматов отправлялся в дальнюю разведку: вручал охранные знамена словенским городищам, вел переговоры с зимовьями ирхонов, намечал места для сторожевых веж.

Воины его полков перевезли с левобережья своих жен, и княжеская ставка в Балахне быстро превращалась в настоящий большой город с деревянным Городцом и посадом из юрт. Центром его, как и положено любому городищу, стало торжище. Скромный быт степняков не мог предложить для него широкое разнообразие товаров, иное дело купцы пришлые. Очень быстро раскусив желание хазар влиться как можно более ладно в окружающую жизнь, они уже без всякого страха пригоняли целые обозы своих залежалых товаров, бойко всучивая простодушным пастухам совершенно ненужные им вещи. Рыбья Кровь вынужден был даже ввести на торжище торговую стражу, которая следила, чтобы кожи, шерсть и молодняк скота не уходил совсем за бесценок за какие-либо побрякушки и медовые пряники.

Вместе с женами воинов к князю прибыла и Болчой со своей дочкой. Дарник встретил ее с некоторым беспокойством: как-то она воспримет красавицу-ирхонку? Но Болчой была само великодушие. Потеря бездетной Чинчей мужа-ирхонца и рабство у чужеземцев перевесила в веселой хазарке обыкновенную женскую ревность. Мол, мужчинам свойственно иметь несколько жен, стоит ли из-за этого чересчур терзать себя? Наоборот, само угадывание и предвидение того дня и часа, когда князь придет именно к ней, наполняло душу Болчой самыми необыкновенными переживаниями. Слишком долго до Дарника оставаясь без мужчины, она накрепко запомнила это свое одиночество и научилась ценить даже самые малые женские радости.

Сразу же взяв ирхонку в подруги, Болчой тем самым обезоружила и Чинчей, и князя. Больше всего Дарника сбивало с толку, когда хазарка сама по вечерам выпроваживала его в горницу пленницы.

— Я сам решаю, где мне оставаться. — сердито бурчал он и чаще оставался с Болчой, чем с ирхонкой.

Вскоре, однако, выяснилось, что настоящей главой их многоженного семейства являлась двухлетняя Соон. Именно в заботах о ней обе молодицы настолько крепко сдружились, что Дарнику приходилось как следует исхитряться, чтобы и ему позволили иногда поиграть с малышкой.

Словом, то, что в Липове постоянно служило источником его головной боли, здесь, в степи, обрело вид приятного равновесия. Более того, Болчой, узнав, что у него в Липове есть два пятилетних сына, снова и снова стала требовать, чтобы их доставили сюда.

— У нас до пяти лет сын живет с матерью, потом должен жить с отцом, — было ее убежденное суждение.

— Так их матери одних не отпустят, — пробовал объяснить он.

— Пускай и матери едут, — не затруднилась с ответом Болчой.

А в самом деле, почему бы и нет? Единственная, кого Рыбья Кровь при всем своем воображении не мог представить в их славном семейном кругу, это Всеслава.

Для начала князь отправил сотню хазарских оптиматов с Корнеем в Айдар. Одно письменное послание предназначалось кагану Власу, другое — княжне. Через две недели Корней привез обратные послания.

Всеслава писала, что княжеский суд над Алёкмой состоялся, но закончился ничем. Гребенский князь выдвинул свои претензии: из-за проложенной Дарником сухопутной дороги из Корояка через Липов на Итиль южный путь из Корояка на Сурожское море пришел в полное расстройство, и общий урон за три последних года как раз и стоит 90 тысяч дирхемов, которые Рыбья Кровь требует за разорение липовского посада. Ждать ли ей его в Айдаре или уезжать в Липов, спрашивала княжна.

— И что ты ей сказал? — спросил у Корнея князь.

— Чтобы ехала домой и ни о чем не думала. Что тебя до следующей осени орда никак не отпустит.

— Про наложниц интересовалась?

— А чего ей интересоваться? Ты же князь, тебе наложницы так и так положены.

Каган Влас писал о другом. Ни словом не коснувшись суда над Алёкмой, называл вытеснение ирхонов большим делом. Вскользь предлагал направить хазарский меч на давнишних хазарских данников полян в среднем течении Славутича. Корней дополнил это своими словами: