Рыбы не знают своих детей

Ей было трудно разговаривать. Казалось, каждое слово она выжимает из себя, собрав последние силы. Я разыскал палатного врача, тот сокрушенно развел руками и вздохнул: «Новое сердце не вставишь».

На следующий день мать шевельнула рукой, чтобы я сел на край койки.

— Боялась, не дождусь… Послушай, что я скажу: схорони меня тут, в городе… и отца перевези, ладно?.. Ничего я хорошего в деревне не видела, не хочу и после смерти туда… Отца с деревенского кладбища перевези сюда, слышишь… Так лучше будет, спокойнее… И тебя, сынок, могилка наша к Литве больше привяжет… Обещаешь?

Я старался ее успокоить, говорил, что она поправится, все у нас будет хорошо. Но мать настойчиво спрашивала:

— Ты обещаешь? Это моя последняя воля…

Я кивнул.

— Спасибо тебе, Кристина, за все… На похороны у меня оставлено… в кухонном шкафчике под бумагой возьмите…

Это были ее последние слова. А я ждал. Мне казалось, что мать должна обязательно сказать что-то очень важное, чего я не знаю, чего никогда не узнаю от других людей — зачем мы являемся на свет и с какими мыслями, с каким знанием уходим из него. Однако мама не произнесла больше ни слова, А к вечеру она тихо скончалась.

Это было для меня сокровеннейшей из тайн: как может человек сам назначить себе смертный час? Ожидая меня, она терпела дни, недели, а дождалась — и сразу угасла. Неужели человек способен растянуть оставшиеся ему дни до нужного мига? Откуда эта сила? Или это способность одних матерей, а другим она не дана? Нечто сверхъестественное — откуда оно? Лишь позднее, много позднее я узнал, что не только матери, не только женщины, но и мужчины способны на пороге небытия день-деньской ждать любимого человека, а дождавшись, сразу переступить этот порог.

В пропахшей пряными травами комнатке тети Кристины я всю ночь не смыкал глаз. Тетя вздыхала и стонала, в который уже раз пересказывая мне одно и то же: как она чуть не на руках носила ослабевшую мать в кухню, как умывала, да как растирала, да какая та под конец была слабая да высохшая, ну точно щепочка легкая… Она разбирала материнские вещи и приговаривала:

— Уж я тебя, сестрица, и обмою, и обряжу… А кто меня, горемычную, в последний путь проводит? Одна я осталась на свете белом, одна-одинешенька…

Даже покидая мир сей, человек не избавлен от хлопот. Правда, в данном случае они выпадают на долю его ближних. Может, это и разумно — в хлопотах не так остро чувство утраты… Дядя Егор с тетей пошли покупать гроб, а я поехал на кладбище выбирать место.

На двери кладбищенской конторы я увидел большой висячий замок. Обеденный перерыв. Я побрел по дорожкам, читая надписи на памятниках. Сами памятники поразили меня своей пышностью. Казалось, люди и здесь соперничают: кто воздвигнет памятник повыше да побогаче, кто сочинит потрогательней надпись… У самых ворот деревья давали густую тень, но чем дальше от ограды, тем меньше было деревьев — не успели вырасти, не оделись пышной листвой. Под конец я вышел к вовсе голому пространству. У свеженарытой горки земли сидел какой-то молодой человек с бородой. Расстелив перед собой газету, он выкладывал на нее жареную курицу, хлеб, огурцы. Затем откупорил бутылку дешевого винца и предложил:

— За компанию, а?

Я подошел. Бородатый шлепнул ладонью рядом с собой, приглашая сесть. Сам он сидел на краю только что вырытой ямы, свесив ноги вниз. Я присел рядом. Человек поднял бутылку.

— Будь здоров, — сказал он мне, точно старому приятелю, и глотнул из горлышка. Передавая мне бутылку, он сказал: — Может, тебе, солдату, и не понравится общество могильщика, да уж не побрезгуй, Я хоть и пьющий, как говорится, человек, а один пить не люблю. Поддержи, будь человеком.

Сглотнул и я пару глотков. Он подал мне огурчик и спросил:

— Своих навещаешь или провожать кого собрался?

Я поведал ему о своих заботах: и мать хороню, и отцовские останки перевезти обещался.

— Влетит в копеечку. Не расплатишься, солдат.

Я показал ему заказ-наряд, который мне выдали в бюро. Там значилось, что гражданин такой-то уплатил и за место на кладбище, участок номер такой-то, и за рытье могилы. Но человек только рукой махнул.

— К этим бумажкам надо еще две сотенных. Если, конечно, хочешь получить место поприличнее.

— Как это?