Рыбы не знают своих детей

«Н-да, любезная Чинга, тут наш хозяин оседлал своего конька, будь уверена. Ты только подай ему эту цивилизацию — он тебе мигом ощиплет ее, как курочку. Ни пушинки не оставит. И пусть щиплет, пусть терзает, а нам с тобой пора закусить. Тебе я выну из кастрюли кусок недоваренного мяса, а мне будет дозволено опрокинуть еще одну стопку… Бери, Чинга, угощайся. И бывай здорова! За твое здоровье, собаченька! Фууу… Аж слезу вышибает, отрава. А ты ложись. Ничего не бойся, ложись. Уж кто-кто, а ты заслужила… Ложись-ка вот так, на бочок, морду положи на истоптанный пол нашего жилища, вытяни все четыре лапы и отдыхай, собачка! Но сначала ты мне скажи, какого дьявола я сюда приперся. Ты — это ты, тут твой хлеб насущный, твое призвание. А я чего здесь ищу? И откуда тебе знать. Да и сам я скажу тебе откровенно: не знаю. И я не знаю. Просто, Чинга, мне надо было притащиться за столько тысяч километров, чтобы сполна вкусить от пирога матушки Природы. Ах, вы поймите, он желает вернуться к природе, урбанизация, видите ли, губит его, душит, а здесь — в девственной тайге он обретет душевное равновесие, здесь он разгадает тайну тайны и поймет наконец, зачем является человек на землю да как он должен прожить отпущенный ему срок… Скажи, Чинга, видела ли ты большего дурака? Нет, ты не вставай, я просто так, между прочим, назвал твое имя, ты лежи, лежи. Скажи мне, собака, видела ли ты кого-нибудь глупее меня? Нет? То-то же. И наверное, не увидишь, потому что таких дураков не так уж много. Таких дураков днем с огнем ищут, да не находят. Бросить дом, жену, тащиться черт знает куда, целое лето кормить своей кровью мириады комаров, потом, как бездомному псу, околевать на морозе — где это видано? Да чтобы умный человек добровольно пошел на такое…»

Я договорил и взглянул на собаку. Чинга спала. Видимо, ей что-то снилось свое, собачье. Впалое брюхо вздымалось при каждом вдохе, задними лапами она вдруг начинала слабо подрыгивать, будто ее щекотали, а сквозь сжатые челюсти прорывалось тонкое поскуливание, будто она настигала зверя. Ее сны — повторение жизни. А впрочем, кто может знать, что снится собаке? Зато мои собственные сны в последнее время пугают даже меня самого, хотя прежде я никогда не придавал им значения. Сегодня ночью, например, приснилась мне Дора. Ее неверность была настолько жизненно убедительной, я видел ее в таких умопомрачительных ситуациях, что, даже проснувшись, долго не мог успокоиться, и дикая ревность продолжала точить меня, хоть я и старался себя убедить, что все это вздор, пустяки, в конце концов — сон есть сон… А отделаться от этого наваждения не мог. Наоборот! Чем больше думал я о дурацком этом сне, тем сильнее одолевали меня сомнения. Снова и снова видел я широкую тахту в своей рабочей комнате, а за ней, у самой стены, вжатые в пол окурки. «Откуда это?» — спросил я у Доры, а она ответила: «Подруга заходила, я и не заметила, как там оказались эти окурки…» Я промолчал, хотя знал: это ложь. Дорина подруга жирно красила губы, на окурках остались бы следы помады… К черту эти гадкие мысли! К черту воспоминания. Лучше глотнуть еще малость, погасить тревогу. И к чему волнение — все равно до начала марта тебе отсюда не выбраться, уважаемый. Ни пешком, ни по воздуху. Хорошо воронам — у них крылья. А у тебя в конце концов ноги есть — что тебе стоит отмахать пару сот километров? Фантазия, фантазия… Может, и подберет кто-нибудь, закоченевшего, промерзшего насквозь, объеденного песцами, а скорее всего сгинешь без следа, звери по косточкам разнесут по тайге. И мокрого места не останется. Так что выкинь из головы всю эту дурь, сиди в теплом зимовье и лучше ты жуй дичину, чем она — тебя. А сейчас вставай и ступай за дровами, пока светло, не то потом придется в темноте шарить наугад.

Дров, слава богу, у нас припасено достаточно. Даже больше, чем надо. И отличные дрова, сухие, такими бы впору только растапливать — так непременно сказал бы Юлюс. А мне не жалко: три поленницы стоят непочатые под снежными шапками, да и та куча, из которой я набрал охапку, почти цела. Под снегом есть и другие запасы топлива. Поленницы мы складывали из колотых толстых плах, а тонкие кругляши от вершин не кололи, просто сгребали горкой и оставили. Они еще сыроваты, но это и хорошо — не так быстро сгорают. Особенно хорошо набивать ими печку с вечера — положил поверх горячих угольев две-три чурки, и тлеют они себе потихоньку, зимовье не простывает чуть не до самого утра. Может, не столько они греют, сколько не дают ворваться в дымоход холодному воздуху, так как заслонок в нашей печке никаких нет. Пока топится — тепло, а только погаснет огонь — из дымохода начинает тянуть, как с Северного полюса. Зато такая печка хороша тем, что за полчаса раскаляется докрасна, и в зимовье за это время становится жарко, как в бане.