Рыбы не знают своих детей

— Я забыла уже, — говорит она, но теперь голос грустный, даже печальный, без кривлянья, притворства, звучит словно признание в безысходном одиночестве, пробуждая в нем чувство вины и щемящие упреки совести. Но это скорее сожаление, а не самоуничижение… Жаль, что так получилось, но что поделаешь, такова уж жизнь: что умерло — не воскресишь.

А тетерева, будто нарочно, шумят, беснуются, токуют, шипят без устали, и Винцас знает, что на токовище прилетела большая стая, раз шум стоит, как на базаре. Вчера он ходил на токовище. Это рядом, сразу за деревней, где на вырубленной когда-то лесной делянке между сгнившими пнями были посажены сосенки. Целые поляны пустуют. Высохли, вымерли сосенки, да и те, что остались, полуживые. Всякая дрянь к ним цепляется: и подкорный сосновый клоп, и побеговьюн… Он ходил среди этих хилых сосенок и с болью думал, как горек хлеб лесовода: он никогда не успевает порадоваться плодам трудов своих, их оценивает только третье поколение, потому что столько времени проходит, пока вырастет лес. Это сосны и березы. А дубу требуются столетия, пока зашумит он во всем своем могуществе… Да, лесничий радуется, глядя на лес, посаженный другими… Когда-нибудь, лет через пятьдесят, а то и больше, кто-то тоже порадуется при виде зрелой шумящей пущи, возможно, кто-нибудь даже вспомнит: «Эти деревья посажены светлой памяти лесничим Шалной… Жил тут такой…» А пока, увы, приходится смотреть на хилые, чахлые сосенки, ломать голову, как им помочь… Так рассуждал он, расхаживая по голым полянам, и всюду видел тетеревиные перья — свидетельство ожесточенных схваток. И подумал, что надо бы сделать укрытие и подкараулить еще не пуганных тетеревов, полакомиться давно не пробованным жарким…

— Доброе утро, — прозвучал голос Агне, будто из-под земли выросшей. — Почему стоите посреди двора? Или вас из дому выгнали?

— Тетеревов слушаем Агне, — сказал он, чувствуя, как вдруг пересохло во рту, словно после глотка спирта.

— Тетеревов? — Глаза у Агне расширились.

— Тетеревов. Они теперь свадьбу справляют.

— Свадьбу? Вы смеетесь надо мной?

— Не смеюсь, Агне. Настоящую свадьбу. Эти птицы каждый год прилетают весной в те же места и справляют свадьбу.

— Так что они там делают?

— Дерутся между собой, словно парни из-за девок… Так лупят друг дружку, что перья летят. А тетерки сидят в сторонке и квохчут, подзадоривают женихов.

— А потом что?

— Ну, который оказывается сильнее, тот и завоевывает любовь, улетает с тетеркой — и был таков.

— Господи, как интересно! Вы сами видели?

— Видел. И не раз. Мария вот не даст соврать, скольких этих влюбленных уложил…

— Как уложил?

— Подстрелил, понимаешь? Во время свадьбы они просто шалеют. Так распаляются, что слепыми и глухими становятся, никакой осторожности, никакой осмотрительности. Зато и лисе в лапы попадаются, и охотник этим пользуется.

— Господи, как интересно! Хотелось бы посмотреть такую свадьбу. Ведь это как сказка.

— Терпение нужно, — говорит он, словно отговаривая, а у самого сердце колотится.

— Терпения у меня хватит.

— Вставать надо ночью, еще задолго до зари.

— Встать — проще простого.

— И сидеть в шалаше не шелохнувшись. Словно и нет тебя. А поутру холодно…

— Шубу надену, — говорит она, словно залезая в капкан.

— Разве что… — как бы нехотя соглашается он.

Они молчат, каждый думает о своем, а тетерева, как нарочно, словно подзадоренные, токуют еще яростней, с еще большей страстью шипят, дерут глотку, даже человека охватывает волнение, обуревает непонятная тревога.

И тогда вмешивается Мария:

— Агне-то даже на охоту берешь, а мне по-человечески рассказать не хочешь…

— Тебе — не в новость.

— Все пойдем, — снова загорается Агне, но он тут же гасит:

— Разведешь базар — только их и увидишь.

— Ясно, — смеется Мария. — Где двое — третий лишний, — говорит она и снова смеется, словно от щекотки.