Рыбы не знают своих детей

Как и договорились, они с Шиповником встретились у большой сосны. Он пришел, когда весенний день уже угасал. Садящееся за лесами солнце еще лизнуло лучом верхушку большой сосны, а потом все густеющие сумерки накапливались в лесу, и только высоко в небе горел пурпуром краешек облачка. Прощаясь с уходящим днем, пели, щебетали, чирикали птицы, изредка протяжно покрикивал бекас, где-то стороной, посвистывая, пролетали вальдшнепы, но вскоре все затихло, погасло и зарево на облачке, ничто теперь не тревожило погруженную в сон пущу. Он стоял, прислонившись к стволу сосны, терзаемый упреками совести из-за Агне. Как-то глупо все получилось. С самого начала не тем путем идет. Было бы куда легче для обоих, если б все откровенно высказал… Тем более что никто ему этого не запрещал, оставили решать самому: хочешь — говори, хочешь — молчи, потому что сам лучше знаешь свою жену, можно ли посвятить ее в такую тайну. Надо было доверить. С самого начала, еще до переезда в деревню, надо было сказать… Подготовилась бы, и теперь не пришлось бы мучиться обоим из-за таких вот отлучек, как сегодня. Когда подумаешь, на самом деле нелегко ей, бедняжке: никогда ничего подобного не было — уходит муж на ночь из дома, а жена не знает, ни куда, ни зачем он идет, ни когда вернется.

Такого расстроенного и окликнул его словно из-под земли выросший Шиповник.

— Здравствуй, Бобер. Все в порядке? За тобой никто не приползет?

— Все в порядке.

Шиповник сунул в рот пальцы, и резкий свист, словно острый нож, полоснул по покою леса, а через некоторое время послышался приближающийся топот ног, и из сумерек вынырнули Клевер, Клен, Крот и еще один, незнакомый. Клевер протянул ему ту же, что и в прошлый раз, винтовку, потом свободной рукой похлопал по плечу, словно ближайшего друга. И другие подходили, пожимали руку, а когда приблизился новенький, Шиповник представил:

— Познакомься, Бобер, это — Жильвинас.

Едва взглянув в лицо, он тут же узнал Пятраса Лауцюса.

— Здравствуй, Пятрас, — сказал, но тот, словно обжегшись, отдернул руку, а Шиповник тут же взбеленился:

— Здесь нет ни Пятрасов, ни Йонасов. Тебя предупреждали, что ни при каких обстоятельствах нельзя вслух произносить настоящее имя… А фамилию — тем более. Это равносильно предательству, последствия которого тебе известны.

— Вырвалось как-то…

— В последний раз, — сказал Шиповник, и Стасис понял серьезность предупреждения, однако в душе радовался. Их поведение сомнений не вызывало: Жильвинас — не кто иной, как Пятрас Лауцюс. Только из-за этого стоило сегодня прийти сюда, потому что семья Лауцюсов большая — три сестры и четыре брата, и наверняка все в одну дудку играют, все на лес глядят, хотя и живут дома… А может, и у них так, как у него с Винцасом?

Шиповник сказал, что сегодня они должны сделать то, что не получилось в прошлый раз. А еще, добавил он, надо будет сжечь конюшню. Колхозники согнали под одну крышу всех лошадей. Мол, этой весной сообща начнут обрабатывать землю. Пусть пашут носами, баб запрягают. Надо уничтожить конюшню вместе с лошадьми.

С этими словами Шиповник подошел ближе и, вытащив из кармана горсть патронов, пересыпал в ладонь Стасиса. — «Это — другое дело», — подумал он, вспомнив, как в прошлый раз получил всего два патрона.

— Значит, в бывшие хлева Пятрониса? — спросил Стасис.

— Да.

— Но они каменные. Как подожжешь?

— Только две боковые стены каменные, а остальные — деревянные, — сказал Шиповник и, немного помолчав, добавил: — Вот и будет расплата за семью Ангелочка.

Стасис подумал, что у Шиповника в деревне есть свои глаза и уши. И не так себе, а хорошие уши, если обо всем так быстро узнает. Еще и десяти часов не прошло, как увезли Ангелочка, и на тебе… Он перебрал в мыслях всех соседей, но и теперь не мог выделить никого, потому что заподозрить можно любого… А Винцас? Спросил он себя и удивился, что и родного брата не может выделить среди других. Хитрее лисы. Одному богу или черту известно, о чем думает братец, что носит за пазухой. Скользкий как уж. Без рукавиц не возьмешь… А Шиповник говорит, что сегодня пойдут Жильвинас и он. Все трое — школьные товарищи. Пока что между ними не пробежала черная кошка, и у Жаренаса нет оснований подозревать их. Откроет дверь, впустит. Тогда обоих — и мужа и жену — к стенке. А потом — к хлеву. И чтоб никаких замедлений!

Они гуськом направились прямо через лес к Маргакальнису. Впереди Жильвинас, которому в этих лесах известна каждая колея, каждая звериная тропа. За ним — Крот, а ему в спину смотрел Стасис и слышал, как они толковали об этом хлеве Пятрониса. Крот утверждал, что так и надо этому живодеру Пятронису… До войны ему пришлось год батрачить в этом хозяйстве. Мог бы — из дерьма сок выжимал бы… Таким был. Правда, жратвы давал досыта, но и требовал за каждый кусок. Об отдыхе и не мечтай, от зари до зари в упряжке, как ломовая лошадь…

— Говорят, Пятронис в Америку сбежал, — доносится голос Жильвинаса, а Крот продолжает: