Рыбы не знают своих детей

В открытую дверь врывается волна освежающего воздуха и шум разыгравшейся бури. Стасис всей грудью вдыхает свежий воздух, смотрит через дверной проем в ночь, видит в лунном свете летящие растрепанные, будто разорванные верхушками деревьев, тучи, сгибаемые ветром сосны, видит одинокий куст, можжевельника, и пронзает мысль: Клен стоит. Никак не выходит он из головы. Трудно придумать что-нибудь абсурднее. Все закономерно. За все надо платить высшую цену. Не только за подвиг, но и за человеческую слабость. Цена та же, но непреходящие ценности разные… Именно она, непреходящая ценность поступка человека, все решает, — как ни подходи, какие аргументы ни приводи, лишь она — единственное мерило, позволяющее познать силу и слабость человека. Не дай бог такой жизни и такого конца, какой постиг Клена. Если правда, что уже при рождении мы отмечены роком, то для Клена было бы лучше вообще не родиться.

— Чего не спишь? — раздается глуховатый голос Шиповника.

— Не хочется.

— Почему?

— Откровенно?

— Конечно, откровенно.

— О Клене думаю… Ну, и о домашних все вспоминаю.

— Понятно. О домашних все мы думаем… А почему Клен тебе покоя не дает?

— Не понимаю, на что он мог надеяться.

Шиповник молчит, наверно, думает. Не хочет просто так ерунду пороть. Клен всем разбередил мозги, нелегкую загадал загадку. Хочешь или нет, но ищешь ответ на вопрос — как жить дальше?

— Оставь дверь приоткрытой, — говорит Шиповник и приглашает: — Если не хочешь спать, иди сюда, поговорим.

Стасис смотрит на плывущие в лунном свете клочья облаков, на сосны, сгибающиеся под порывами ветра, на одинокий куст можжевельника, потом снова ощупью пробирается по узкому проходу к своим нарам.

— Так что ты о нем думаешь?

— Сказал уже… Не понимаю, на что он мог надеяться.

— Каждый человек на что-то надеется. Такова его природа. Мне кажется, и Клен до последней минуты не терял надежды.

— Но, отправляясь сдаваться, на что он мог надеяться?

— Думаю, здесь усталость виновата. С шестнадцати лет он гнил в этом проклятом болоте… Весной сорок первого записался в комсомольцы, а летом наши его к стенке поставили. Не уложили вместе с евреями только потому, что согласился взять винтовку и их расстрелять. Всю немецкую пору вроде пса бездомного: куда посылали со смертью — туда и шел… А когда пришли русские, ничего другого не оставалось, как в лес. Три года здесь промыкался. Не шутка!

Стасис подумал, что он редко слышал голос Клена. Все они были неразговорчивы, но Клену словно кто-то рот зашил. Перед смертью собирался было что-то сказать, но что — теперь уж никто не узнает.

— Устал он, смертельно устал, — вздохнул Шиповник, и можно было подумать, что они оказали огромную услугу Клену, избавив его от этой смертельной усталости.

— Наверно, верить перестал, — сказал Стасис, понимая, что ходит над пропастью.

— Во что верить? — насторожился Шиповник.

— В будущее.

Шиповник долго не отвечал, словно заснул. Стасис снова услышал, как рвутся в земле корни сосен, как завывает в вентиляционной трубе буря.

— Усталый человек становится равнодушным ко всему, даже к собственной судьбе… С такими далеко не уйдешь. А вера в будущее — точка опоры для всех нас.

— Кто знает, когда что будет, — сказал Стасис.

— Этим летом… судя по радио.

— Которое уже лето!

— Ты сомневаешься?

— Я только говорю, что уже неоднократно обещалось…

— Однажды случится… Я тебе откровенно скажу: если б не святая вера — никто бы здесь не сидел. Все мы верим, что американцы от разговоров перейдут к делу и, как в этой песне поется, «снова будет свободной Литва».

— А если разговоры так и останутся разговорами? — сказал он, понимая, какую затеял игру.

— Мне не нравятся твои речи.

— Я только спрашиваю…

— А я тебе отвечу: ни один бы не пошел в лес, если б не верил в американскую помощь. Что мы одни можем? Только с их помощью освободим Литву. Они обещают нам помочь, и мы свято верим, что доживем до этого дня… Ты теперь наверняка думаешь: а что будет, если не доживем? Так я тебе скажу: ничто не принесет Литве большего вреда, чем эти невыполненные обещания. Ведь за всю минувшую войну не погибло столько литовцев, сколько за эти послевоенные годы… И с той, и с другой стороны. Не сдержать обещания… Это было бы бесчеловечным преступлением, равным предательству целого народа. Гуманная демократия Америки никогда не решится на такое преступление… Да еще на виду у всего человечества! Это святое дело, понимаешь?

— Понимаю, — откликнулся он.