Рыбы не знают своих детей

Отмахивается рукой, как от назойливой мухи, но все равно через минуту отвечает:

— Из лесхоза… Завтра ехать надо.

Ну, слава богу, что только из лесхоза, что не из милиции или еще откуда-то. А что надо ехать, это, может, и неплохо. Крупа, сахар кончаются. Привезет. И Винцукаса мог бы навестить. А то и самой удастся напроситься.

— Может, вместе поедем?

— А тебе чего там?

— Ребенка навестить, отвезти что-нибудь бедняжке…

— Каникулы скоро — сам приедет.

Ничего другого и не стоило ждать. Как будто это не его сын. Не тревожит. Совсем неинтересно, здоров ли, сыт ли, не обижают ли. Откуда такое каменное сердце? А скажи, так зверем набросится: мальчишку портишь, надо или нет — балуешь, барчука вырастить хочешь… Лучше и не начинать. А еще сегодня, когда такой мрачный, и вовсе плохо может кончиться. Пусть остынет. А то теперь вроде раскаленного утюга — только прикоснись, сразу вспыхнет.

— Не знаю, как долго задержат, — сам заговорил, слава богу, — может, до вечера просижу. Зачем и тебе терять весь день?

— Ты прав, — торопливо соглашается. — Кто же за скотиной посмотрит, если я там весь день… А еды у Винцукаса, может, еще достаточно…

— Еды могу завезти.

Вот ведь как хорошо. Оттаивает понемножечку. Человеком становится.

— Может, и крупы, сахару купишь?

— Куплю.

Ну вот, все улаживается. Только по-хорошему, только лаской с таким, не иначе. Как к норовистой лошади надо уметь подойти, так и тут: слово скажешь не так — сразу содом, хоть из дому беги. А теперь, кажется, оттаял… Теперь можно потихоньку возвращаться к старому. Лишь бы не почувствовал этого, лишь бы даже издали не почуял. Пусть ему кажется, что все по его воле, по его желанию идет.

— Пошли, Винцас, в избу. И я рюмочку выпью, — дождавшись, когда он снова выйдет во двор, говорит она, берет за руку, словно ребенка, и ведет в жилой конец избы.

После вчерашних поминок еще стоят длинные, наспех сколоченные столы, принесенные от соседей лавки, груды чистой посуды, в комнате еще держится запах свечей, до боли напоминающий о Стасялисе, царствие ему небесное, которого здесь отпевали соседи.

— Открою окна, — говорит она.

— Надо сквозняк пустить, — соглашается он и идет от окна к окну, распахивая их, впуская свежий воздух.

Мария облегченно вздыхает, стелет на конец стола чистое полотенце, несет оставшуюся от вчерашних поминок закуску, а он смотрит на все и вдруг спрашивает:

— Откуда все это? И селедка, и капуста?

Ее словно обухом по голове:

— Да со вчерашнего осталось. Разве не помнишь?

Он молчит. Наморщил лоб и молчит. Снова хмурится как туча.

— Ничего удивительного, что не помнишь, — торопится рассеять надвигающуюся тучу. — Все время сам не свой был: ни крошки в рот не положил, а спрошу что-нибудь — не слышишь… Будто с тем светом беседовал… Я не на шутку испугалась…

Он кончиками пальцев трет лоб, будто с похмелья, когда напрасно стараются вспомнить вчерашний день.

— Пива хочешь? — спрашивает она.

— А пиво откуда?

— На тебе! Кучинскас целый ящик привез. Еще оба и выгружали… И этого не помнишь?

Он не отвечает, даже головой не двигает, а только смотрит на нее подозрительным взглядом, будто она лжет.

Оставляет его такого растерянного, а сама бежит во двор, приоткрыв маленькую дверцу, лезет в погреб, по крутой лестнице скатывается вниз, где под соломой на слежавшемся, еще зимой запасенном льду хранятся запотевшие бутылки пива и водки. Выбирает бутылку покупной, государственной, сует под мышку пару бутылок пива и снова взлетает наверх, бегом торопится в избу. «Куй железо, пока горячо, не позволяй остыть», — бормочет под нос.

Она сама наполняет рюмки, наливает в стаканы пенящееся пиво и вдруг спохватывается:

— Надо Агнюке позвать! Как же я так…

— Конечно, — говорит он, глядя, как набухают, поднимаются и тут же лопаются пузыри пены.

Снова бегом, путаясь в складках широкой юбки, она торопится через двор, через редкий сосняк к белеющему дому покойного Стасиса. Схватившись за ручку, рвет на себя, но дверь не открывается. Заперта.

— Не приведи господи, — шепчет она, отгоняя недоброе предчувствие и страх. Даже руки онемели, в ногах появилась слабость. «Ведь не ушла никуда. Прямо из баньки тенью домой поплелась. Собралась бы куда — сказала бы. Да и не прошла бы мимо незамеченной: не птица ведь, не мышь. Лишь бы ничего такого не придумала, лишь бы бог просветил ее разум. Кажется, изнутри закрылась. Да от такого грохота и мертвый проснулся бы…»

— Кто там? — Она слышит голос Агне, и страх внезапно исчезает, даже жарко становится.

— Чего закрываешься посреди дня?

Лязгает крюк, дверь открывается, и она внимательно оглядывает стоящую на пороге Агне. Жива и здорова, слава богу. После бани щеки красные, словно бурачком натертые, волосы падают на плечи, вот только глаза ей не нравятся: грустные, словно у овечки, которую режут, только слез не хватает. Иначе и быть не может. Так или иначе, но муж остается мужем.

— Пришла тебя забрать.

— Что случилось? — пугается Агне.

— Ничего не случилось… Поедим все вместе, посидим.

— Не хочу я.