Рыбы не знают своих детей

Сиг от соли сделался розоватым и выглядел вполне аппетитно, но я жевал опасливо, а Юлюс хохотал так, что обе собаки подняли морды и поставили уши торчком. Потом он вдруг помрачнел и спросил, ем ли я селедку. Я ответил, что никогда не отказываюсь. Юлюс укоризненно покачал головой и заметил, что селедка — та же сырая рыба. Только просолена несусветно да черт знает сколько киснет в бочках, пока попадает на стол. А люди-людишки поедают это пересоленное старье да еще нахваливают. А дашь им свежего сига — брезгуют. «Да разве можно сравнить несчастную селедку с родичем лососевых?» Он смотрел мне прямо в глаза и ждал ответа, и мне вспомнился пристальный взгляд тайменьих глаз. Я понял, что спорить бесполезно. Мы все равно не поймем друг друга. Неужто Юлюс маньяк, который без малейшего зазрения совести сметет пресловутую цивилизацию с лица земли? Или передо мной психически больной человек? Ведь я о нем почти ничего не знаю. Прилетел в поселок, искал опытного охотника, чтобы взял меня с собой в тайгу, случайно узнал, что есть такой охотник, к тому же литовец — Юлюс Шеркшнас. Мне объяснили, как отыскать его дом, и я с ним познакомился. Он стоял тогда спиной к калитке, что-то держал в руках, суетился возле металлической бочки, из которой валил едкий дым. Мне подумалось: человек собрался коптить мясо. Кто же еще в этих краях займется копчением мяса, если не выходец из наших краев! Местные люди мясо вялят. Поэтому я обратился к нему по-литовски: «Бог в помочь!» Прут, на который были нанизаны куски мяса, выпал у него из рук и грохнулся наземь, но человек стоял точно вкопанный, даже не повернулся в мою сторону. Я поздоровался еще раз, он повернул голову и долго глядел испытующим взглядом, по-прежнему не раскрывая рта. Позже, через несколько дней, Юлюс признался, что в тот миг он подумал: «Почудилось!» Ведь говорящего по-литовски в здешних местах днем с огнем не отыщешь. Действительно, он смотрел на меня как на привидение. Потом сделал шаг в мою сторону, не поздоровался еще, но все же потрогал за плечо, словно желал убедиться, что перед ним не дух бесплотный, а живой человек. Его поведение тогда не показалось мне странным: человек давно не слышал родной речи, к тому же я нагрянул так внезапно, и моя вина здесь есть — ведь могла сделаться с человеком самая настоящая каталепсия. Не усмотрел я ничего подозрительного и в его споре с бригадиром тогда при разгрузке, а ведь можно было отнестись к этому серьезнее, разобраться, что к чему. То, что глаза его меняют цвет, — разве это ничего не значит? За сумасшедшими наблюдается такое. А ящик стекла, который он втащил на косогор? Ведь душевнобольные часто бывают сильны, как лошади. Особенно в минуты сильного возбуждения… От такого можно чего угодно ждать. Никогда не знаешь, что ему стукнет в голову. А ведь мне с ним жить под одной крышей… Господи, помоги ему! И мне — мне тоже помоги.

Четвертая глава