Рыбы не знают своих детей

— Тише ты… Еще пацана разбудишь… Стыда не оберешься.

— Какой же тут стыд? Нешто мы воры?

— Может, и воры.

— Ладно уж, не прикидывайся святым.

— Я и не прикидываюсь, а только пацан есть пацан.

— Боишься, что женке раструбит?

— Ничего я не боюсь, но…

— Тогда приходи ко мне, ладно? — зашептала она, а потом повторила: — Приходи… Я пойду, а ты потом, ладно?

Я слышал, как хозяйка босыми ногами прошлепала по половицам, как заскрипела дверь в сени и со скрежетом закрылась, как в комнате стало очень-очень тихо, и в этой тишине тяжело вздохнул отец:

— Вот это да!

Я ждал, по-моему, ждал очень долго, но ничего не дождался и уснул крепким сном, какой бывает только в детстве.

Проснулся от солнца. Жаркие лучи палили прямо в глаза через крайние окна избы. Поначалу не сообразил, где я, а как спохватился, сразу посмотрел на отцовскую постель. Там никого не было. И в избе — никого. Я в одной рубашке выскочил во двор и увидел отца у дровяного сарайчика. Он сидел на колоде и ножом состругивал кору с тонкой сосенки. Увидел меня, широко улыбнулся:

— Крепко же ты спал.

— А ты где был?

— Пока ты сны смотрел, я сходил в тайгу, принес вот косовище. Нам ведь коса нужна.

— Зачем она нам?

— Руками, сынок, травы для коровы не надергаешь.

— Пускай сама пасется.

— Это на берегу. А на плоту как? Там трава не растет.

Я ничего не понимал, а отец весь сиял. Таким веселым я его никогда не видел. Он с охотой объяснял мне, как мы будем рубить плот, вязать его, как уложим на него наше добро, втащим корову и поплывем вниз по реке и, даст бог, доберемся до дома. Где Пеструху попасем, а где травы для нее накосим, чтобы и на воде у нее было чего пожевать.

Пока он говорил, из дома вышла раскрасневшаяся хозяйка.

— Ступайте шаньги кушать, — сказала она и уставилась на меня, будто первый раз в жизни видела.

Отец встал с колоды, стряхнул прилипшие к одежде сосновые щепки, прислонил косовище к стене сарая, на солнцепеке. Хозяйка кивком показала на меня и спросила:

— Они у тебя все такие — в папку? Этот — как вылитый.

— Этот, Груняша, у меня единственный, — сказал отец и ласково поерошил мне волосы. От его ласки меня дрожь проняла. Если бы рядом не чужой человек — эта самая Груня, — схватил бы я загрубелую отцовскую руку да припал бы к ней губами — так я в эту минуту был счастлив. Как бы догадываясь, что со мной творится, отец взял меня за руку, и мы все вошли в дом.

— Что, больше деток не завел? — спросила хозяйка.

— Бог не дал больше, Груняша, — ответил отец.

— Ну, даст еще.

— Как знать.

— Раз говорю, стало быть, знаю, — сказала она, а отец замер от этих ее слов, будто натолкнулся на какую-то преграду. Хозяйка рассмеялась своим заливистым смехом и сказала: — И спасибо этому богу, коли есть он на свете.

Я был на седьмом небе от счастья. И оттого, что я у отца один, а он у меня такой добрый, оттого, что припекает солнышко и что впереди такая замечательная дорога на плоту, с коровой. Ведь наконец-то у нас появилась своя корова, скоро мы привезем ее матери, и она тоже обрадуется, как и я. А хозяйка Груня Григорьевна прямо из кожи вон лезла, чтобы побаловать меня: угощала шаньгами со сметаной, поила чаем с вареньем из смородины, и они оба с отцом были такие веселые, такие добрые, что все вокруг светлело от их доброты и веселья. Только много лет спустя я понял, что так сияют, так излучают тепло счастливые люди.

После завтрака мы с отцом пошли вязать плот. Хозяйка рассказывала, как кое-кто из соседей целыми семьями уплывал на связанных из бревен плотах на север. А там, в тундре, где лес не растет, из плотов строили дома. Добрая Груня дала нам пилу, топор, показала, где что, объяснила куда идти, и мы с отцом отправились работать, а она ласково смотрела нам вслед. Прямо за деревней у самой реки стоял пустой сарай. Неизвестно, для чего он был построен, возможно, сюда загоняли скот, но сейчас он пустовал, хотя был крепким, добротным. Отец постучал обухом по стенам, и они ответили сухим, звонким голосом. Для плота отец выбрал длинные, ровные бревна, из которых был настлан потолок. Кто-то еще до нас оставил прореху в потолке, вынув с десяток бревен. Отец пролез в эту дыру, сделал несколько шагов у меня над головой по скрипучему настилу, потом подобрался к крайней стене и начал колотить топором по доскам. Скоро они одна за другой стали падать вниз, и теперь уже в стене зияла большущая дыра, но отец знай махал топором. Мне стало страшно. Стук топора разносился далеко во все стороны, я боялся, как бы не услышали в деревне — прибегут, заругаются. Ведь мы рушим хлев, построенный чьими-то руками.

— Пап, а можно?

— Не бойся, теперь этот сарай ничей, совсем ни-чей-ный, понял? — пояснил отец, но я никак не мог взять в толк, как такая большая вещь может быть ничьей.