Рыбы не знают своих детей

Наша хозяйка все время кивала головой, казалось, ловила отцовские слова на лету. Она все шла да шла вдоль берега, впившись глазами в плот, иногда спотыкалась о камень, чуть не падала и снова бежала за нами, как брошенная собака. Мне даже казалось, что я слышу тихое, жалобное скуление. А плот уже подхватило течением. Он все больше удалялся от берега, выплывал на середину речки, унося нас от Груни. Груня остановилась, помахала нам рукой. Отец тоже махнул ей своей широкой пятерней да так и застыл, подняв руку, — видать, задумался. Мне вдруг тоже сделалось тоскливо, хоть в голос вой. И я замахал обеими руками, чтобы прогнать эту непонятную мне тоску. Со стороны можно было подумать: мальчишка от мошки отмахивается. Что правда, то правда — отмахивался, только не от комарья, а от гнетущей, невесть откуда накатившей тоски. А тут еще эта корова! Как замычит, как заревет на всю реку, будто ее режут. Эхо ударяется о лесистые берега, раскатывается, плывет, будто тяжелый вздох, и от него совсем невмоготу: вдруг показалось, будто мы с отцом сделали что-то запретное, недоброе, а теперь удираем, заметаем следы… Однако это давящее чувство, так неожиданно и резко захлестнувшее меня, так же быстро и незаметно рассеялось. Детство тем и хорошо, что грусть, даже отчаяние длятся недолго. Тем более если плывешь на плоту, если вовсю печет солнышко, мимо медленно тянутся берега, поросшие пихтой, кедром, лиственницей. А солнце так и наяривает. Где-нибудь на таежной поляне такой зной не вынести, а тут, на воде, — благодать. Река еще не прогрелась, и от воды веет свежестью и приятной прохладой, словно все время поддувает легкий ветерок. Отец стоит впереди, широко расставив ноги, в руке у него длинный шест — он правит плотом и внимательно вглядывается в даль. А вода блестит, искрится, глазам больно. Иногда отец оборачивается ко мне, подмигивает, улыбается, и я без слов понимаю, что ему так же хорошо, как и мне. В такие минуты, в порыве доброты и нежности, отец любил говорить: «Душа поет, сынок». Но сейчас он почему-то молчит. Слова и не нужны, мы и так понимаем друг друга… Сколько лет прошло, а я не забыл этого путешествия. Пожалуй, то были действительно самые счастливые дни моего детства. С той поры я пристрастился к плотам. Потом мне приходилось немало плавать по рекам, и при первой же возможности я строил плот… Ну, а в тот раз… Сижу я на высоком сколоченном отцом помосте вроде стола, гляжу по сторонам, плот покачивается на воде, солнышко пригревает; я растягиваюсь на отцовском ватнике и сам не замечаю, как проваливаюсь в сладкую, мягкую дрему. Просыпаюсь — надо мной стоит отец и держит оловянную кружку.

— На, выпей, пока теплое, — говорит он.

Молоко и вправду было теплое, будто его подогрели. Я такого отродясь не пробовал. Выпил жадно, почти залпом. А отец взял кружку и зачерпнул из ведра еще, подал мне. Я мигом выдул и вторую кружку, а отец третью протягивает. Больше в меня не лезло.

— Что же нам делать, а? — забеспокоился отец. — Молока-то глянь сколько…

Правда — почти полведра! Но я не мог больше выпить ни глоточка.

— Не в реку же выливать? — не то у меня, не то у себя самого спрашивает отец, глядя на молоко — свежее, с пышной шапкой пены. Я молчу, не знаю, что ответить, а отец качает головой: — Грех, когда такое молоко пропадает…

Он поставил ведро мне под ноги, взял шест и направил плот к берегу. Плот поворачивался с трудом, словно нехотя, но отец налег на шест, и мы не спеша стали приближаться к берегу. Вот отец с размаху ткнул шестом в дно, и наш плот будто кто-то подтолкнул снизу — какая-нибудь чудо-юдо рыба кит или сам водяной. Еще взмах-другой, и плот заскреб по камешкам. Подвернув штаны, отец прыгнул в воду, а я испугался: плот сразу стал легким, вода подхватила его, начала медленно относить от берега, точно собралась оторвать меня от земли, от отца. Но мой отец держал в руке веревку, другой конец которой был закреплен на плоту. Веревка натянулась, все наше сооружение сделало круг и снова пристало к берегу. Я облегченно вздохнул, а отец сказал:

— Ты, сынок, коровке травы нарви, а я тут поработаю.

Он шагнул к плоту, перекинул на берег мостик. Я собрался было сбежать по нему, но отец меня остановил:

— Погоди. Отвяжи корову… Пускай сама пощиплет.

Корова заупрямилась, ей вовсе не хотелось сходить по доскам, но отец волоком стащил ее, да еще я помог, подпихнул сзади. Тогда корова начала обнюхивать воду и шумно дышать в нее, потом она еще долго и жадно пила, слышно было, как вода булькает у нее в брюхе.