Рыбы не знают своих детей

На пороге стоял Иннокентий Крутых, обеими руками поддерживая ящик, где ровными рядами белели головки бутылок спирта.

— Вот, — проговорил он и не слишком почтительно грохнул ящик под ноги Юлюсу. С Юлюсом он, конечно, мог обходиться как ему вздумается — это их дело, его да Юлюса, но со спиртом мог бы обращаться поласковей.

— Так, значит, — вымолвил Юлюс и потер затылок, словно прикидывая, куда девать такое богатство. Он, видимо, еще не совсем проснулся. Стоял осоловело и почесывал то за ухом, то подбородок. Только когда бригадир повернулся, чтобы уходить, мои друг бросился к нему:

— Куда же вы, Иннокентий Сидорыч?

Со стороны могло показаться, что он пытается удержать желанного гостя.

— Не человек я, что ли, Юлий Миколаевич? Мне что же, и спать не полагается, как всему честному народу?

— Отоспимся, — решил за всех Юлюс и добавил: — Надо же попробовать.

— Вот вы и пробуйте! — нахмурился гость и махнул рукой.

Как аукнется, так и откликнется. Юлюс тоже сменил тон и, не поймешь, в шутку или всерьез, спросил:

— А что, если тут… водичка?

— Ну, знаете, Юлий Миколаевич! — развел руками Крутых, не находя слов. Потом он развел руками еще и еще раз, точно рыболов, который хвастает небывалым уловом, наконец сплюнул себе на сапог и хлопнул дверью.

Юлюс, не проронив ни словечка, словно меня здесь не было, прошаркал обратно в свою комнату, и через минуту я услышал глубокое и ровное его дыхание. Дыхание спящего младенца. Не нервы, а какие-то стальные тросы. Хоть якорные цепи вяжи. Не лопнут. Тот, ишь ведь, вылетел, плюясь и размахивая руками, а этот как ни в чем не бывало преспокойно уснул. И спит себе. А как я ему завидую — жуть! Знаю, что наверняка мне теперь не заснуть — мысленно я перенесся в Литву. Неужели Дора и сегодня не подала никакой весточки?

Я потихоньку оделся, обулся и осторожно вышел наружу, где царило солнце и сиял нескончаемый полярный день.

Почта, телеграф и телефон теснятся в длинном доме из лиственничных бревен, к которому со всех сторон ведут бревенчатые настилы. Во дворе ввысь устремлены антенны — связь с далеким цивилизованным миром тут поддерживается по радио. В комнате, тесной, как варежка, всегда толчется народ, вечно стоит длинная неровная очередь, поскольку в одном и том же окошке принимают и выдают телеграммы, денежные переводы, корреспонденцию до востребования. Когда я только начал сюда ходить, сидящая за барьером унылая, с неприветливым лицом молоденькая девчушка сухо и официально бросала, что почты нет, и небрежно возвращала паспорт. Но я продолжал ходить каждый день, и она уже перестала требовать паспорт, видимо, запомнила фамилию, и даже с сожалением сцепляла руки: пишут вам, еще не прибыло. С каждым разом ее лицо все больше теплело, я уже не узнавал в ней ту неприветливую особу, которая встречала меня прежде. А когда после месяца хождений мне не было ни письма, ни телеграммы, девушка стала смотреть на меня с нескрываемой жалостью, а однажды даже шепнула: «Может, пошлем телеграмму туда, откуда нет вестей…» Я объяснил ей, что там все знают: и адрес, и то, что я жду, тоскую, а если не пишут, то никакая телеграмма не поможет и ничего не изменит. Действительно, уезжая из дому, я на самом видном месте — в кухне на столе — оставил точный и подробный адрес. И четыре слова: «Если буду нужен — пиши». Теперь я сообразил, до чего глупым был этот текст, сколько в нем дурацкой напыщенности, какая пошлятина… Вот и нет мне письма, нет и телеграммы. Никакой весточки. Это цена, которой покупается гордыня. Если бы Дора так вот уехала из дому, как отбыл я, если бы мне положили на кухонный стол свой будущий адрес да присовокупили текст в четыре дурацких слова, я, скорее всего, поступил бы точно так же — молчал бы, как рыба. Самонадеянность всегда больно бьет. Ни за что человек не расплачивается такой дорогой ценою, как за собственные пороки.