Рымба

Когда через час захмелевший Слива вышел из избы до ветру, во тьме он увидел на мысу тусклое зарево и услышал сквозь гул волн, как взревел мотор «Амура». Слива вытер слезы, проморгался и понял, что это ему не мерещится.

– Церковь горит! – крикнул он из сеней Волдырю, схватил пустое ведро со скамьи и побежал в темноту на огонь, застегивая на ходу штаны.

Глава 8 Серебро и дым

«…В те дни, когда война еще громыхала вдали, а деревня из сил выбивалась, худела народишком, мужиков в заводах и верфях теряла, случилось в ней и пополненьице. Не все, конечно, были ему рады поначалу, но делать-то нечего. Детей, как котят, не утопишь. Однако все по порядку.

Зима в наши края пришла студеная, лед за неделю стал до самой мандеры. Пока он толстый не намерзнет, поутру выходят из деревни старики да ребята сети под лед пихать, а вечером налима колотить.

Налим, он частенько спать приползает к самому берегу, а если лед прозрачный, снегом не засыпан, то сквозь него все видно и под ним налим, как в янтаре, лежит, хвостом тихонько шевелит. Вечером бересту потолще на палку мотай, факел поджигай, бери оглоблю поувесистей да пешню поострее и ступай вдоль берега. Увидал налима – со всего размаху бей по льду над ним оглоблей! Хорошо приложишься, лед от удара загудит, налим кверху пузом и перевернется, глушеный. Тут не зевай, пешней лед коли да за жабры его тащи!

Вот и вышел дед Лембоев с внучатами с утра, как только рассвело, и давай лед пешать. Тишина, мороз да солнышко. У внуков глаза острые, кричат деду:

– Дедо! Дедо! Там, с земли, идет кто-то!

– Много ли? – насторожился дед.

– Не знаем, далеко еще! Но вроде не один.

Увел дед внуков домой. Деревня ставни заперла. В щели глядят, гадают. Может, вражина? Всяко ведь бывало! Иль за податями какими царские начальники… Да уж больно медленно идут, жилы тянут.

К полудню небо затянуло, понесла пурга сырой снег вдоль льда. Совсем не видно стало, кто идет. Заспорили деревенские, идти ли встречать? Пока рядились, смеркаться начало.

– А ну как стемнеет, заблудятся люди, – говорит отец Моисей. – Зажигай, Митроша, факелок! Господь не выдаст – свинья не съест!

Совсем втемнах вышли и видят: бредут сквозь метель мужик на костыле, баба с грудничком на руках и трое небольшеньких детишек следом. В тряпье укутаны, под ветром качаются. На головах сугробы – как заячьи шапки.

– Здравствуй, святой отец! – говорит мужик на костыле. – Здравствуйте, люди добрые! Не признаёте земляка?

– Не признаём, мил человек!

– Митрий я, кузнеца Николая сын. А это семья моя.

– Мудрено тебя признать, Митрий, коль ушел ты на войну молодым парнем, а вернулся бородатым мужиком. Ну, веди семью в тепло.

Привел Митрий семью в дом, из-за пазухи вытащил кошку облезлую, отдал детям, а потом обнялся с отцом. Мать поохала, всплакнула и давай детей из тряпья разматывать, на печь рассаживать. По куску хлеба для начала выдала, сама приглядывается.

Два мальца-близнеца лет по семь и девочка поменьше, лет пяти, кошку поперек туловища держит, к себе крепко прижимает. Белобрысые все, глаза светлые. От холода и, может, голода прозрачные, от ветра цыпки на руках. Губы растресканы. Щеки шелушатся. Сапожки – чистая рвань, а ведь были не из худших.

Второй раз предлагать не пришлось, хлеб схватили, стали грызть. Женщина, Митина жена, за печь ушла, стала младенца грудью кормить.

Усадил отец Никола сына Митрия за стол. Мать женщине с ребеночком кувшин теплой воды за печку отнесла и тряпок чистых. Лучину разожгла. Потом достала из печи чугунок сущика да горшок каши. Поставила на стол, ложки детям раздала. Позвала вечерять.

– По-нашему не разумеют они, матушка, – вздохнул Митрий и махнул рукой, подзывая всех к столу.

Сползли малые с печи осторожно, притулились на краю лавки. Женщина младенца в полутьме пеленает.

Никола браги бутыль достал, разлил себе и сыну по чашкам. Перекрестились, выпили.

– Рассказывай, Митя, – велел Николай.

– Дела, отец, такие, – начал сын, – служил я в артиллерии, контужен был на рубеже фугасной бомбою. Пока лежал без памяти, пушечным лафетом при отступлении ногу раздавило. Наши думали, что мертвый я, оставили лежать. Да и некогда хоронить-то было, в спешке, видать, отступали. Очнулся – кругом мундиры синие, шведы. Подобрали в обоз, в плен повезли. Долго ли везли, не помню, а остановились в одном стойбище у лопарей. Тут я опять в себя пришел, лес кругом дремучий. Чую – помираю. Говорю врагам, дайте преставиться спокойно. Поняли они меня, с телеги сняли, лопарям велели закопать, как отойду. Илве наказали глаза мне закрыть. Зовут ее Илва. – Митрий кивнул на кормящую мать. Та свое имя услыхала, замерла.

– Оно и видно – Илва[14], – вступила Митина матушка, наполовину финка, – вон смотрит как глазами волчьими. Все они, лопари, колдуны да ведьмы…

– Цыть! – тихо молвил Николай, и жена умолкла. – То, что скулы у нее высоки да глаза желтые, не наша печаль. Лишь бы Митьке любо было. А то, что волос черен, так и ты не русая, а, как лисица, рыжая… Ну, что сидим как на поминках? – обратился он к ребятам. – Сущик остывает!