Рыцарь

– Конечно, – соврала я. – Еще раз спасибо, Лиза.

– Не благодари. Это все боженька. Я как раз этим утром молилась, чтоб он помог мне оплатить счета за свет, и эти деньги – ответ на мою молитву. Спасибо, господи!

Лиза обняла меня.

– А ты, милочка, будь осторожнее.

Я еще раз поблагодарила ее и кинулась к машине. Поискав ручку коробки передач, я сообразила, что машина Лизы была автоматической.

Спасибо, господи!

Я поехала прямо к дому Тревора, снова и снова прокручивая в голове последние моменты с Августом. Вот я не разговариваю с ним на вечеринке. Вот я отталкиваю его в школе. Не спрашиваю, почему он так похудел. Больше не езжу с ним домой на автобусе.

Подъезжая к дому Тревора, я еле сдерживала слезы, терзаемая чувством вины. Но я не хотела плакать. Я не хотела это принимать.

Я подъехала и остановилась возле почтового ящика. Тревор сказал, что оставит записку там. Засранец побоялся даже встретиться со мной лицом к лицу.

В металлическом ящике лежал сложенный листок бумаги, приклеенный скотчем к сложенному куску ткани. Отлепив записку, я развернула мягкую ткань на пассажирском сиденье. Это была майка Тревора Kiss Me Kiss Me Kiss Me.

У меня в горле встал ком.

Поглядев на листок бумаги, я заметила, что снаружи он исписан не почерком Августа.

Дорогая Биби,

Я нашел эту записку в кухне утром, когда убирался после вечеринки. Мама позвонила в полицию, и они быстро нашли тело Августа. Я хотел сохранить для тебя оригинал, но полицейские забрали его как доказательство. Поэтому это написано моим почерком.

Что бы ты ни думала, мне очень жаль. Правда.

Тревор.

P.S. Я никому не расскажу, что тут написано. Клянусь.

Я смотрела на сложенный листок бумаги в руках, надеясь, что он развернется сам собой. Я не могла пошевелить даже пальцем. Мои руки не были готовы показать мне, что там внутри. Когда я это прочту, оно станет реальным, а я не хочу, чтобы оно стало реальным. Это не может быть реальным.

Вместо этого мои руки, двигаясь по собственной воле, завели мотор и ухватились за руль.

Я поехала прямо к водокачке. Не помню, останавливалась ли я на светофорах. Я даже не знаю, как эта развалина заехала на холм. Знаю только, что минуту назад я была у дома Тревора, а через минуту смотрела сквозь грязное ветровое стекло на желтые ленты с надписью большими буквами: ПОЛИЦИЯ. ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН.

Туман отрицания развеялся, обнажив бурлящий вулкан ярости. Эта лента взбесила меня. Она говорила мне о том, чего я не желала знать, вопила мне об этом прямо в лицо. Почему эти полицейские ленты должны быть такими агрессивными? Они что, не понимают, что тут умер чей-то ребенок? Почему нельзя повесить что-то нейтрально-серое и просто сказать: ОЧЕНЬ СОЖАЛЕЕМ О ВАШЕЙ УТРАТЕ?

И где все чертовы плюшевые мишки? Так же положено! Когда в твоей школе кто-то умирает, ты идешь на место события с друзьями, плачешь, зажигаешь такие маленькие свечки в бумажных стаканчиках и ОСТАВЛЯЕШЬ НА ЗЕМЛЕ ЧЕРТОВОГО ПЛЮШЕВОГО МИШКУ. Где все рыдающие подростки? Где команда новостников с местного телевидения? Где плюшевые мишки для Августа? Август заслужил этих проклятых мишек!

Но все, что было на вершине холма, это мутно-зеленая водокачка, чертова полицейская лента, загораживающая мне проход и то, что, я уверена, было огромным красным пятном рыжей глины там, позади. Да, и сложенная бумажка с почерком не Августа, зажатая между моей рукой и рулем.

Я опустила стекло в окне, прежде чем прочесть. Не знаю почему. Может, чтобы было легче дышать.

Дорогая Биби,

Ты единственная, кому на меня не плевать, так что я должен хотя бы попрощаться с тобой. Я не хочу, чтобы ты грустила, но я больше так не могу. Каждое утро, просыпаясь, я жалею об этом. Все болит, постоянно, и я просто хочу, чтобы это кончилось.

Я всегда думал, что мы с тобой когда-нибудь будем вместе. Я любил тебя, Биби. Ты была моим лучшим другом. Но несколько месяцев назад я понял, что это не было любовью. Потому что я – гей. Я полюбил парня, который разбил мне то, что еще не было разбито. И он использовал меня, пока во мне больше ничего не осталось. Ничего, кроме боли.