Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Он и сам признает, что в его душе угасает надежда, что в душе разливается равнодушие, чувствуется усталость, что всему на свете бывает предел. Не поверить его признаниям невозможно. Скорее удивительно то, что ещё не наступает этот предел, что усталость, равнодушие к жизни просто-напросто не придушили его, что он не покончил с собой, хотя, кажется, и эта скорбная мысль неоднократно посещает его.

Что же питает его душевные силы?

Тот же наблюдатель извещает потомство:

“Булгаков ни разу не обмолвился о себе или о своих интересах. Его мучило то положение, в которое он, казалось, невольно поставил театр...”

Не могу не сказать, что это абсолютно нелепая мысль. Как может мучить его то положение, в какое попадает театр, когда этот театр его предаёт, тем самым предавая заодно и себя, и уже не в первый раз предаёт? Как может он сочувствовать тем, кто хранит гробовое молчание в эти страшные для него, может быть, в его последние дни? Нет, нет, мой читатель, не могу я поверить, что он сознавал какую-то вину перед ним. Скорее наоборот, и тот же наблюдатель куда более прав, когда говорит:

“Отношения его с Художественным театром складывались по-разному. Возможно, и даже наверное у Михаила Афанасьевича в сердце были претензии к театру за его осторожность и недостаточно энергичную борьбу за пьесы. Громадная выдержка, сила воли и уважение к театру и его основателям никогда бы не позволили ему высказать что-нибудь подобное. Его неудовлетворённость скорее угадывалась...”

Не угадываться не может, поскольку в душе его зияет кровавая рана. Он и молчит, однако обиды, нанесённые любимым театром, уже созревают и, однажды сдержанные в сожжённой “Премьере”, очень скоро прорвутся наружу, но не теперь, не теперь, время прорваться обидам ещё не пришло.

Так что же питает духовные силы его? С полной определённостью невозможно уже угадать. Беру на себя смелость предположить, что очень скоро он осознает, что, несмотря на ужасный разгром, обрушенный на него, ему оставляется жизнь. Ему предлагают исправиться. Его оставляют перед самым твёрдым, самым решительным выбором, на чью сторону встать. Он может прибавить к “Бегу” сон или два и выставить в этих снах напоказ, с его талантом, с его изобразительной силой, благороднейшие побуждения большевиков, заливших и продолжающих заливать человеческой кровью страну. Он должен именно в этой крови признать правоту большевиков, будто несущих свой крест за несчастный, страдающий, бедный народ. В таком случае не только жизнь оставят ему, о нет, в таком случае его ожидают особые, величайшие почести, в прямом соответствии с тем, кто предлагает ему выбирать. Надо всего лишь исправить, предать свои убеждения, исправить, предать своё творчество, предать себя самого, как у него на глазах исправляют и предают десятки, сотни тысяч интеллигентных людей, только-то и всего. И тот, кто предлагает ему выбирать, нисколько не сомневается в том, что он всё это предаст. Иначе не стал бы и предлагать.

Глава двадцать вторая. ВЫБОР

И ОН ДЕЛАЕТ выбор: он отказывается исправлять, перерабатывать “Бег”, Ни двух новых снов, ни одного. Восемь снов остаётся, как было. Решительно и навсегда.

Это разумеется как-то само собой. Человек имеет твёрдые убеждения и не желает от них отступать. Человек решительный, человек смелый и дерзкий. Запугать такого человека нельзя, тем более такого человека невозможно купить. Нетрудно понять.

Но слишком трудно, даже невозможно понять, невозможно поверить, никакое воображение не может представить того, чтобы этот измученный, этот загнанный, обречённый на полнейшее одиночество, всеми преданный человек мог ещё что-то писать. Разве с его настроением, в его положении можно писать?

Однако именно в это время он пишет. Мало того, именно в это страшное, беспросветное время он задумывает и начинает свой великий роман.

Это непостижимо.

Позднее, в главе 24, названной “Извлечение мастера”, произойдёт неожиданный, многозначительный диалог. Воланд спросит, о чём написан роман, и впавший в беспокойство, потерявший себя Мастер ответит:

— Роман о Понтии Пилате.

Тут закачаются и запрыгают копья свечей, посуда задребезжит на столе, таким громовым смехом ответит на такое известие его собеседник и заговорит так:

— О чём, о чём? О ком? Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы? Дайте-ка посмотреть...

Именно, именно! Неужели он не может найти другой темы в тот огнями молний сверкающий час, когда над ним явным образом заносится топор палача и только и ждёт, какой он сделает шаг? И по каким же тайным причинам именно эта, стократно запретная, строго-настрого запрещённая тема роковым образом прельщает его?

Тут, само собой разумеется, сплетаются слишком многие нити, нелегко угадать, однако попробуем угадать.

Он остаётся один. Молчит телефон, недавно верещавший навзрыд. Никто ему не звонит. Только по-прежнему беспечная Люба обзванивает свою половину Москвы, и её половина Москвы рвётся побеседовать с Любой о лошадях, автомобилях, чёрт знает о чём.