Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

И когда наконец прекращается этот раздирающий душу трезвон, когда, наконец, пустеет квартира от Любиных грубоватых, шумливых, абсолютно лишних гостей, когда вечная утешительница дрёма слетает к изголовью сотен тысяч, миллионов людей, навевая спасительный сон, ему одному не даётся забвенье. Он сидит в своём кабинете, как сыч. В открытые окна яростными потоками хлещет луна, давняя подруга, с которой он привык говорить по ночам. И он бормочет невнятно, перебирая всё то, что внезапно обрушилось на него, и каждый раз со всей очевидностью выходит одно и одно: он обречён, ибо тот, кто творит, не живёт без креста, как однажды пророчески вылилось из-под пера в какой-то его собственной абсолютно случайной заметке, впрочем, очень давно. Отчего он погибает? Какой именно шаг окажется роковым? В какой именно день, в какой именно час? В своей ли постели, в иных ли краях? Лопнет ли обожжённое сердце, в затылок ли грянет горячая револьверная пуля? Не имеет никакого значенья. Он предан в руки чёрной, никем и ничем не остановимой судьбы.

Тут бормотанье становится громче, и, мне кажется, я слышу приблизительно такие слова:

— Не находится ни малейшего смысла шпоры лизать, умолять: не раздави! Непременно раздавит, потому что палач и тиран. Тот-то поздно прозрел, ну, Мольер...

Сколько неучтённого, неприметного мужества необходимо ему, чтобы со всей очевидностью знать, что он обречён, чтобы ждать каждый день, каждый час своей верной гибели и жить продолжать как ни в чём не бывало, будто ни малейшей опасности не угрожает ему.

Что-то очень уж много.

У меня столько мужества нет.

А у вас?

И когда уже решительно не остаётся сомнений, что он угадал, когда сердце трепещет в тоске и вянет душа, он открывает заветные книги о Том, Кто уже, в пример нам, был когда-то распят на кресте, потому что был нам сродни, перечитывает снова и снова, вдумывается в каждое слово Евангелий, возвращается к старой книге Эрнеста Ренана, наконец погружается в Ветхий завет, и перед суженными, опалёнными сознанием гибели остановившимися глазами его вновь гремят и наливаются кровью железные слова величайших и грозных пророчеств, какими-то провалами взламываются темнейшие коридоры истории, и в каком-то жестоком прозрении раскрывается перед ним жизнь отдельного человека и жизнь человечества, в вихрях немыслимых испытаний, в язвах мучений, в бессилии и ничтожестве бренного тела, в несгибаемом мужестве духа. Неси крест свой, земной человек. Страдай на кресте. Ибо ты человек. Либо пресмыкайся во прахе, стань как дрожащая тварь, как каблуком сапога раздавленный червь.

И тогда необходимей всего становится написать роман о Христе и о том несчастном властителе, который из трусости предал Его. И роман этот сделать частью другого романа. А другой-то о чём? Вот о чём. Как ни горько ему, как ни безвыходно его положение, ни он сам, ни его личные беды не заслоняют от него на его пазах разрушаемый мир. То есть именно эти личные беды, именно эта внезапная обречённость его позволяет ему ощутить с особенной силой и с особенной силой понять, что на глазах его именно разрушается мир, что катастрофа, подземные гулы которой он улавливает давно, уже началась, что страна валится в бездну, из которой едва ли в скором времени сможет восстать. От нравственного начала, от разума, вообще от культуры не остаётся уже ничего. Первобытная дикость моральных начал, неразумие, ожесточённость невежества торжествуют повсюду, начиная с самого верха, расползаются, точно грязная плесень, всё останавливая, всё подавляя собой. Самое тяжкое совершается из преступлений: насильственно, в каком-то невероятном безумии прерывается, сапогами затаптывается духовная жизнь.