Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

И от Станиславского мысли поневоле катятся по проторённому пути к своей собственной неудавшейся жизни, к своей собственной искалеченной литературной судьбе. Действительность и художник — вечная, всегда страшная тема. Стоит капитулировать перед этой всё сокрушающей бессмысленной силой и от твоего творчества не останется ничего, твоё творчество истощится, угаснет, соки жизни вытекут из него, и самое имя твоё неизбежно будет забыто. А если противостоять этой чудовищной силе, охраняя творчество от глубоких ран, нередко от гибели, эта неумолимая сила непременно физически перемелет тебя, и в ранние годы помрёшь, как все его любимейшие герои: Пушкин, Гоголь, Мольер, вот теперь Дон Кихот. Он давно и сознательно выбрал свой путь, суровый, тернистый, и по этой причине давно пребывает распятым на кресте, но ему больно, ему очень больно, ему страдальчески тяжело жить распятым на этом вседневном кресте, и он то и дело оборачивается назад, он то и дело со злобой и яростью вглядывается в потемневшие дали, припоминая, как его предавали, как уродовали, а затем хоронили его лучшие пьесы. Его убивали у всех на глазах, и никто не подумал его поддержать, и прежде всего не подумал вступиться, не подумал бороться любимый театр.

В сущности, эти абсолютно безнадёжные мысли уже ни на день, ни на час не оставляют его, тревожат, не дают спать по ночам, но лишь только несколько утомляется его мстительное, нехорошее чувство, как его размышления обращаются на себя самого, и он понимает отчётливо, что если кто и виновен в его как нарочно выдуманной судьбе, так это он сам. Тогда в бессонные ночи, при блистающем свете полной луны к нему снова и снова приходят знакомые тени и говорят с ним голосами Кальсонера, Рокка, Хлудова, Турбина:

— Ты нас породил, вот мы тебя и убьём.

Они, они убивают его! И он прощает предательство всем живым, особенно, разумеется, мёртвым, потому что видит в эти ночи отчётливо, что во всех своих бедах виноват только он сам, и больше никто, и вина его единственно заключается в том, что он не склонил головы. Ужасная, если подумать, трагическая вина!

Эти мрачнейшие настроения удаётся поразвеять и отодвинуть Елене Сергеевне. “Дон Кихота” он завершает, получает полнейшее её одобрение, читает немногим избранным, которых приглашает к себе. Уже не может быть ничего удивительного, что его новую пьесу принимают с восторгом: репертуар страшно скуден, большей частью бесцветен и подл, а имя Михаила Булгакова всей театральной молвой заносится в первые драматурги страны. Вахтанговцы по такому случаю предлагают дачу построить, участки им уже отвели. Жаль, что вам не надо, место прекрасное!

И начинается осточертевшая, знакомая до смертной тоски процедура. Натурально, готовую пьесу отправляют в вертеп Главреперткома, и в его злокозненных недрах пьеса долго лежит, поскольку этим чиновным скотам работать всегда недосуг, а тут ещё имя такое, помилуйте, неизвестно что, неизвестно к чему, того гляди наложат в штаны, так что с пьесой его не спешат.

Молва между тем разлетается. Прибывает из Ленинграда Акимов, творчески абсолютно чуждый ему, вздыхает и мнётся, говорит осторожно:

   — Надо обдумать... Однако же, вы ни с кем в Ленинграде договора не заключайте, только со мной...

Из МХАТа трезвон:

   — Нельзя ли познакомиться с “Дон Кихотом”?

Марков при встрече возмущён и нахален:

   — Помилуйте, кому отдаёте? У них Дон Кихота-то нет!

Из ТЮЗа звонят:

   — Михаил Афанасьевич, детский вариант давайте скорей! Главрепертком наконец разрешает. Приходится всё-таки труппе читать. Аплодисменты. Кричат:

   — Нечего обсуждать! Ставить! Ставить!

Тут, как и следует, из “Советского искусства” высовывается заметочка, плёвенькая, убогонькая, смутная, с намёками на будто бы неизвестного сочинителя, который состряпал по счёту сотую инсценировку знаменитого “Дон Кихота”. Подпись паршивая: А. Кут. Михаил Афанасьевич уже и браниться устал. Только и находит возможным сказать:

   — Заметь, меня окружают псевдонимами.

Однажды после десяти часов вечера, из МХАТа приходят Виленкин и Марков, сидят до пяти, уговаривают ещё одну пьесу писать:

   — Нам, нам пишите! Вам выгодно писать только нам!

Он вскипает, выговаривает многое из того, что у него наболело против знаменитейшего, а теперь умирающего театра, перебирает все эти слишком живые истории, в которых театр бездушно бросил, себе же во вред предал его и был кругом перед ним виноват. Прибавляет, утихнув, что всё это в прошлом, что он всё это забыл и простил. И категорически отказывается для МХАТа пьесу писать.

Глава тридцать третья. СМЕРТЕЛЬНЫЙ УДАР