Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

   — Мы начнём с другого конца. Прежде всего, драматурга, погубленного на драматическом фронте, нужно поставить в настоящие общественные и, главным образом, бытовые условия.

И вновь он обстоятельно и озлобленно говорит, какой над ним учинён моральный и материальный разгром. Упоминает “Бег”, “Мольера”, “Последние дни”, позорный иск, который был предъявлен ему после того, как сняли “Мольера”, исключение из списка на получение квартиры в писательском доме, общая травля.

Боярский пытается извернуться:

   — Вам практически выгоднее сначала написать пьесу. У нас бывает правительство.

   — Нет, сперва необходимы условия, в которых я мог бы писать.

Ему приходится лишний раз убедиться, что они решительно ничего не сделают для него, и вновь отвечает отказом, а сам, не умея сдаваться, не умея не устремлять свои силы во всё новые и новые битвы, пытается разработать новый, как будто выигрышный и в то же время абсолютно безобидный сюжет: по мотивам “Мадемуазель Фифи” французского писателя Мопассана очень быстро пишет либретто “Рашель”. Музыку предполагает написать Исаак Дунаевский, самый популярный, самый песенный, всей страной распеваемый композитор, как никто другой способный великолепно разработать этот патриотический, действительно звучный мотив.

Дунаевский появляется в Нащокинском переулке, маленький, вежливый, с приятной улыбкой, очень скромный, несмотря на свой оглушительный громадный успех. Композитор нравится автору. Автор, в свою очередь, нравится композитору. И тотчас вспыхивает беглым огнём переписка.

Михаил Афанасьевич сообщает 1 декабря:

“Я отделываю “Рашель” и надеюсь, что на днях она будет готова. Очень хочется с Вами повидаться. Как только будете в Москве, прошу Вас, позвоните мне. И “Рашель”, и я соскучились по Вас...”

Дунаевский отвечает 4 декабря:

“Проклятая мотня со всякими делами лишает меня возможности держать с Вами тот творческий контакт, который порождается не только нашим общим делом, но и чувством глубочайшей симпатии, которую я к Вам питаю с первого дня нашего знакомства. Мои приезды на 1 — 2 дня в Москву настолько загружены разными “делами”, что подлинное и настоящее наше дело не хочется ворошить получасовыми налётами на Ваш покой и работу. Я счастлив, что Вы подходите к концу работы, и не сомневаюсь, что дадите мне много подлинного вдохновения блестящей талантливостью Вашего либретто. Приеду в Москву через несколько дней и обязательно буду у Вас. Не сердитесь на меня и не обращайте никакого внимания на кажущееся моё безразличие. Я и днём и ночью думаю о нашей чудесной “Рашели”...”

Он вдохновляется этим сердечным вниманием, дорабатывает, переписывает, без промедления отправляет первый акт на Неву и 18 января получает обширный и бодрый ответ, в котором его первый акт именуется прямо шедевром, как с текстуальной, так и с драматической стороны. В свою очередь, Дунаевский обещает и со своей стороны показать товар высокого класса.

Михаил Афанасьевич отправляет на берега Невы второй акт, от всей души желая симпатичному композитору вдохновения, затем начинает задумываться и в шутливой форме напоминает известную истину о железе, которое ковать надлежит, как установлено предками, пока оно горячо, и с горечью убеждается наконец, что шутить и в тридцать лет, как и в любом другом возрасте, вопреки клятвенным заверениям Дунаевского, нисколько не поздновато: без всяких объяснений и извинений Дунаевский оставляет “Рашель”.

Фантастические происшествия с его пьесами так и прут своим чередом, он только успевает изрекать свои мрачнейшего свойства пророчества по поводу их конечной скверной судьбы. Вдруг обнаруживается, что “Дон Кихота” надлежит весьма и весьма сократить, а когда “Дон Кихот” сокращается, обнаруживается, что необходимо новое разрешение из этой вшивой конторы, именуемой Главреперткомом, поскольку выходит, что теперь это новая пьеса. Звонит Симонов, очень радостно сообщает, что сам станет ставить и сам станет играть Дон Кихота, а Санчо даст Горбунову, заверяет серьёзно:

— Не беспокойтесь, что ростом я невысок, будут изготовлены громадные каблуки.

Из Комитета звонят, чтобы заглянул по поводу “Дней Турбиных”, которые ставят в Англии с искажениями, так вот решается важный вопрос, не отправить ли автора выверить текст. Он не желает заглядывать никуда. Елене Сергеевне говорит:

   — Знаешь, напиши, что я очарователен и что ты меня любишь, несмотря на то, что меня никогда не увидят на родине Вильяма Шекспира.

В Художественном опять “Последние дни” шевелятся. Ольга Сергеевна с победным криком звонит, что перепечатывает в две закладки. Впрочем, вскоре из того же треклятого Комитета звонок, голос совсем ледяной:

   — С “Последними днями” не торопитесь, не время. Вы же Художественный театр! И зачем вам Булгаков? У нас множество пьес.

Он сам лично отправляется в вертеп Главреперткома и своим появлением производит настоящую панику, поскольку с авторами в этом чёртовом пекле не принято говорить, точно это враги:

   — Мы от авторов пьес не принимаем. Через театр, только так!