Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

8 августа: “Утром, прогнувшись, Миша сказал, что, пораздумав во время бессонной ночи, пришёл к выводу — ехать сейчас в Батум не надо. С этим я позвонила Калишьяну. Условились, что он, по приезде из Комитета, позвонит и пришлёт за нами машину. В это время позвонила Ольга от Немировича. 1) Вл. Ив. хочет повидаться с М.А. по поводу пьесы. 2) Театр посылает в Тифлис — Батум бригаду для работы подготовительной к этой пьесе. Думал её возглавить сам Немирович, но его отговорили Сахновский и Ольга. Тогда Сахновский выставил свою кандидатуру, но так как он должен сейчас же сесть за работу над пьесой (он — режиссёр, у него бригада — два помрежа и Лесли и Раевский, а художественное руководство — Немировича), то его тоже оставили, и Немирович сказал — самое идеальное, если поедет Мих. Аф. Калишьян прислал машину, и мы поехали к нему. Сначала он один. Потом там же — Сахновский и Ольга. Договорились, что М.А. едет во главе бригады, выяснили, что ему надо будет в Тифлисе и Батуме (едут художники Дмитриев и Гремиславский, Виленкин и Лесли). Потом разговор с Калишьяном о договоре. Он убеждал, что до постановки пьесы во МХАТе она нигде идти не может и не должна. Отсюда и пункт. Меня он убедил. В договоре написал — срок постановки во МХАТе не позднее 15 марта 1940 г. Ольга мне сказала мнение Немировича о пьесе: обаятельная, умная пьеса. Виртуозное знание сцены. С предельным обаянием сделан герой. Потрясающий драматург. Не знаю, сколько здесь правды, сколько вранья...”

Провинциальные театры обрывают телефон, требуют, просят, вымаливают пьесу о товарище Сталине, о которой, кажется, знают без исключения во всех театральных кругах и углах.

Михаил Афанасьевич погружается в размышления, составляет план поездки в Тифлис и Батум, разрабатывает громадный конспект, в котором значатся десятки мест и десятки имён, где надо быть, с кем говорить, всё это в надежде выудить дополнительный, непременно живой материал о юности товарища Сталина.

И всё-таки его чуткое сердце гложет предчувствие. Одолевает тоска. Настроение терзает убийственное. Не та пьеса, чтобы вещее сердце оставалось на месте, а пьеса теперь наверху, скорее всего, у того. Каким в его пьесе увидит себя этот маленький человек с низким лбом и с пустыми глазами, что скажет, каким будет вердикт?

Пока не придёт решение сверху, в поездке смысла ни малейшего нет. Однако уже и не ехать нельзя. Билеты и документы в кармане. Собраны вещи. Калишьян, в который уж раз, предупредительно, как восходящей звезде, присылает автомобиль, чего театр не делал в отношении его никогда. Вся бригада в самом приподнятом настроении погружается в поезд Москва — Батум. Через два часа Серпухов. Мирно завтракают в отдельном купе. Внезапно втискивается письмоносица, вся в мыле, вопрошает угрюмо: “Где тут Будгахтер?” и протягивает безобидный прямоугольничек телеграфной депеши. Михаил Афанасьевич медленно, долго читает, коротко говорит:

— Дальше ехать не надо.

В депеше стоит:

“Надобность поездки отпала возвращайтесь Москву.”

“Через пять минут Виленкин и Лесли стояли, нагруженные вещами, на платформе. Поезд пошёл. Сначала мы думали ехать, несмотря на известие, в Тифлис и Батум. Но потом поняли, что никакого смысла нет, всё равно это не будет отдыхом, и решили вернуться. Сложились и в Туле сошли. Причём тут же получили молнию — точно такого же содержания. Вокзал, масса людей, закрытое окно кассы, неизвестность, когда поезд. И в это время, как спасение, — появился шофёр ЗИСа, который сообщил, что у подъезда стоит машина, билет за каждого человека 40 руб., через три часа будем в Москве. Узнали, сколько человек он берёт, — семерых, сговорились, что платим ему 280 руб. и едем одни. Миша одной рукой закрывал глаза от солнца, а другой держался за меня и говорил: навстречу чему мы мчимся? может быть — смерти?..”

Глава тридцать четвёртая. ОПУСКАЕТСЯ ЗАНАВЕС, ОПУСКАЕТСЯ

СОБСТВЕННО, чего другого ему ожидать? Он-то знает, какого героя он написал и как эта остервеневшая посредственность может с ним поступить. Я даже думаю, что всё это время, все эти три часа, пока они под урчание мотора несутся в Москву, кровь то и дело горячей волной приливает к вискам и перед внутренним взором встаёт одно и то же видение: маленький человек, низкий лоб, пустые глаза. И в ушах стоит медлительный, каменный голос с чужим, нерусским акцентом, который спокойно тянет знакомые, им же написанные слова: “Закон об оскорблении величества...” И ждёт он лишь одного: они приезжают и входят, а там его ждут.

В восемь часов, солнце стоит ещё высоко, прерывается этот бег навстречу неминуемой смерти. Они в Нащокинском переулке. Вступают в пустую квартиру. К его удивлению, в квартире нет никого. Однако это обстоятельство успокоить не может. Он не позволяет зажигать электрический свет, может быть, потому, что больно глазам. Горят его любимые свечи. Он нервно двигается взад и вперёд. Потирает болезненно руки. Несколько раз говорит:

   — Покойником пахнет. Может быть, это покойная пьеса?