Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Звонит по всем телефонам: нет нигде никого, что не может не взвинтить обстановку. Узнают стороной: “Батум” не пойдёт, что из депеши ясно само собой. А дальше-то что? Удаётся узнать, что у Калишьяна завтра назначено совещание, что он тоже должен идти.

Никуда он не может идти. “Состояние Миши ужасно”. Свет его раздражает. На окнах опускаются шторы. Весь день он проводит в затемнённой квартире. Молчит телефон. Наконец в третьем часу приезжают Сахновский, Виленкин, говорят сбивчиво, начинают с того, что театр своего мнения не меняет, что квартиру дадут и выплатят всё, как указано в договоре, хотя все эти мелочи уже не интересуют его, да к тому же известно давно, что театр хладнокровно изменит своё прекрасное мнение, как только прикажут его изменить, и что не дадут и не выплатят ничего. После всей этой несвязной, пустой, хотя и возвышенной болтовни сообщают, что наверху пьеса получила резко отрицательный отзыв. Своё мнение выражают приблизительно так:

   — Нельзя такое лицо, как Иосиф Виссарионович Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать.

То есть что-то улавливают, но не могут толком понять, даже понимают как-то наоборот, поскольку признают пьесу как попытку перебросить мосты и наладить отношение к себе, то есть будто бы драматург к ним подладиться захотел. Чернят его честное имя. Морально убивают его. Не арест, не суд и не смерть — несмываемый, грязный позор.

И всё.

И целыми днями молчит телефон. То ли страшатся, то ли вновь предают, как всегда, то ли откровенно презирают его за то именно, что сами совершили давно, то есть за переброску мостов.

Этот удар окончательно повергает его. Какое-то время он носится с отчаянной мыслью написать наверх оправдательное письмо, в котором опровергалась бы эта наглая ложь. Говорит из близких кое-кому:

   — Есть документы, что пьеса задумана в начале тридцать шестого, когда вот-вот на сцене должны были явиться “Иван Васильевич” и “Мольер”.

Чего-чего, а уж подлаживаться, мосты перебрасывать он не умел, да и нет никакого подлаживания в этой не самой удачной, однако с удивительным талантом сделанной пьесе, в которой герой действительно подаётся молодо, романтически и свежо, без чего никакую пьесу о товарище Сталине делать было просто нельзя, но при этом выставляется не романтиком, не героем, а полнейшей посредственностью, подчас наивнейшим дурачком, с самыми плоскими, с самыми примитивными мыслями, с самыми незначительными, мелкими лозунгами, которого только потому с энтузиазмом принимает толпа, что сама толпа стоит ещё много ниже наивного дурачка, способна слышать со стороны лишь свою же жажду насилия, воспринять лишь свой фанатизм и по этой причине в свои ряды принимает заведомое ничтожество, а затем шаг за шагом возводит в вожди. К тому же в проруби не утонул человек, а в русском фольклоре это известный мотив. Разве подлаживание с такими мотивами? Это памфлет!

Любопытно отметить, что один только Сталин, на такие вещи обладавший прекрасным чутьём, смутно улавливает, в чём тут заключается дело. До нас молва доносит два его отзыва. В одном случае, во время спектакля в Художественном театре, он говорит, что пьеса хорошая, но её не надо играть. Другой куда более важен для нас:

   — Все дети, все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине.

Улавливает, что в его портрете никакой гениальности нет. Пытается этот фокус понять. Посредственность, заурядность трактует как естественное состояние юности. Безнравственность, которая выступает на каждом шагу, остаётся в тени, поскольку с пьесой знакомится абсолютно безнравственный человек.

Так Михаил Афанасьевич с самого начала и решает писать: и мысль свою провести, и обеспечить себе безопасность, хотя всё это время страшится, что раскусят, разоблачат, тогда уж не сносить ему головы.

Едва ли запрещение пьесы волнует его само по себе. К запрещениям и снятиям давно он привык. Неприятно, конечно, нехорошо, деньги, квартиру мечтал получить, да не в этом беда. Его терзает именно эта тревожная мысль: разберутся, раскусят, разоблачат — и не сносить ему головы.

Недаром, ох, недаром эти слова: покойником пахнет!

И недаром он укрощает свою неуместную прыть и отказывается от приглуповатой мысли о том, чтобы отправить наверх оправдательное письмо. Рассуждает он, я думаю, приблизительно так: ну, он докажет как дважды два, что подлаживаться ни к кому не хотел, а как они после его доказательств посмотрят на пьесу, какими глазами, что сумеют в ней разглядеть, взглянув ещё раз?

Он затихает. Он твердит, что сломили его, что скучно ему и что он хочет в подвал.