Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Врач оттуда, хам и дурак:

   — Я только потому не настаиваю, что это вопрос трёх дней.

Диплом бы надо отнять, а уж по морде-то, по морде-то непременно, такая свинья!

И другие врачи, которых Елена Сергеевна настойчиво тащит к нему, с циничной грубостью утешают его:

   — Ну что же, Михаил Афанасьевич, вы же врач, знаете сами, что это неизлечимо.-

Он-то знает, однако женщину обязаны пожалеть. Не жалеют они никого. И она думает до конца дней своих, что, не будь этих жестоких, этих убийственных слов, его болезнь могла бы развиваться иначе.

На этот раз она не права. Он действительно лекарь с отличием и твёрдо знает всё наперёд. Это и в самом деле решится в несколько дней, может быть, в течение двух-трёх недель. Ермолинский напишет поздней:

“Я пришёл к нему в первый же день после их приезда. Он был неожиданно спокоен. Последовательно рассказал мне всё, что с ним будет происходить в течение полугода — как будет развиваться болезнь. Он называл недели, месяцы и даже числа, определяя все этапы болезни. Я не верил ему, но дальше всё шло как по расписанию, им самим начертанному...”

Его внешность меняется. Он носит очки с защитными стёклами, надевает чёрную шапочку и халат, который прежде среди белого дня не носил. Он занят единственно тем, чтобы поддержать мужество Елены Сергеевны, которая свято верит в чудо его исцеления со страстным упорством горячо и преданно любящей женщины. Он часто ей уступает, часто соглашается с ней, когда она повторяет решительно, твёрдо, что он скоро поправится, что он будет здоров. И действительно поднимается иногда, облекается в отутюженный превосходный костюм, украшается пробором и бабочкой и отправляется посидеть в ложе Большого театра, то на репетиции внезапно возвращённой на сцену “Хованщины”, то на постановке “Спящей красавицы”, а в конце ноября даже набирается сил, чтобы поехать в Барвиху, сообщая со скромной улыбкой:

— Видите, а мне всё-таки удалось обмануть медицину.

И в самом деле, из Барвихи пишет 1 декабря:

“В основной моей болезни замечено здесь улучшение (в глазах). Благодаря этому у меня возникла надежда, что я вернусь к жизни...”

И другому адресату 2 декабря:

“Мои дела обстоят так: мне здесь стало лучше, так что у меня даже проснулась надежда. Обнаружено значительное улучшение в левом глазу. Правый, более поражённый, тащится за ним медленнее. Я уже был на воздухе в лесу...”

Вновь о том же 3 декабря:

“В левом глазу обнаружено значительное улучшение. Правый глаз от него отстаёт, но тоже как будто пытается сделать что-то хорошее. По словам докторов выходит, что раз в глазах улучшение, значит есть улучшение и в процессе почек. А раз так, то у меня надежда возрождается, что на сей раз я уйду от старушки с косой и кончу кое-что, что хотел бы закончить... Ну, что такое Барвиха? Это великолепно оборудованный клинический санаторий, комфортабельный. Больше всего меня тянет домой, конечно! В гостях хорошо, но дома, как известно, лучше. Лечат меня тщательно и преимущественно специально подбираемой и комбинированной диетой. Преимущественно овощи во всех видах и фрукты. Собачья скука от того и другого, но говорят, что иначе нельзя, что не восстановят иначе меня, как следует. Ну, а мне настолько важно читать и писать, что я готов жевать такую дрянь, как морковь...”

Трудно со всей определённостью утверждать, насколько он верит в настоящее улучшение и в возможность на этот раз улизнуть от костлявой старушки с косой, потому что все эти письма он диктует Елене Сергеевне, поскольку не в состоянии ни читать, ни писать. На самом деле ему тяжело, так что нервы иногда не выдерживают, и, не оборов раздражение, он диктует, соображаясь более с истиной:

“Чувствую себя плохо, всё время лежу и мечтаю только о возвращении в Москву и об отдыхе от очень трудного режима и всяких процедур, которые за три месяца истомили меня вконец. Довольно лечений!..”

В этом безрадостном состоянии он возвращается в Москву и вскоре сообщает Сашке Гдешинскому, старинному школьному другу, вернее которых, как всем известно, не бывает на свете: