Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

“Пятая картина (третий акт). Загородная дача. Сад. Стена из роз на заднем плане. Ночь. Сначала общие разговоры. Потом на сцене остаются Ричард и женщина (жена или родственница знаменитого писателя). Объяснение. Ричард, потеряв голову, выдаёт себя полностью, рассказывает, что у него за границей — громадные капиталы. Молит её бежать с ним за границу. Женщина, холодная, расчётливая, разжигает его, но прямого ответа не даёт, хотя и не отказывается окончательно. Её зовут в дом, она уходит. Ричард один. Взволнован. Внезапно во тьме, у розовых кустов, загорается огонёк от спички. Раздаётся голос: “Ричард!..” Ричард в ужасе узнает этот голос. У того — трубка в руке. Короткий диалог, из которого Ричард не может понять — был ли этот человек с трубкой и раньше в саду? — “Ричард, у тебя револьвер при себе?” — “Да”. — “Дай мне”. Ричард даёт. Человек с трубкой держит некоторое время револьвер на ладони. Потом медленно говорит: “Возьми. Он может тебе пригодиться”. Уходит. Занавес.

“Четвёртый акт. Шестая картина. За кулисами театра. Общее потрясение — известие об аресте Ричарда. О самоубийстве его. О том, что он — враг... Пьеса летит ко всем чертям. Автор вылетает из театра.

“Седьмая картина. Мансарда. Там жена писателя. Появляется уничтоженный автор. Всё погибло. Он умоляет простить, забыть. Уговаривает, что надо терпеливо ждать следующего случая...

“Ричард — Яго. Писатель — типа В. У него намечается роман с одной из актрис театра”.

Вы просили — пожалуйте вам: современная пьеса! Поверьте, такого рода пьес не задумывают раздавленные, разбитые люди. Это даже не пьеса. Это новый, на этот раз открытый, дерзкий, неотразимый удар. Я думаю, что Михаил Афанасьевич понимает, что такую пьесу поставить нельзя. Но ведь и “Мастера и Маргариту” напечатать нельзя. Что ж, он напишет её и тоже спрячет в ящик стола. Как своё завещание. Как свидетельство своей незапятнанной честности. Как доказательство, что он не подлаживался, никогда, ни при каких обстоятельствах, ни к кому. И если он не напишет её, то лишь потому, что он уже прострелен насквозь, и на этот раз его рана смертельна, спасения нет.

1 сентября вспыхивает мировая война. Печать переполняется военными сводками. В странах Европы мобилизация. Кое-где поближе к границе эвакуируют на всякий случай детей. Уже 2 сентября отрезается восточный коридор. Бомбы немцев падают на Варшаву, на Краков, на Люблин и Лодзь. Все в ожидании, когда выступят Англия, Франция, гаранты безопасности Польши. По городу расползаются слухи. Уверяют, что по Белорусской железной дороге перекрыто движение, что мобилизована половина таксомоторов, все грузовики и большая часть автомобилей, находящихся в распоряжении ведомств, что закрывают школы под призывные пункты и госпитали, что эшелоны идут на западную границу и на Дальний Восток.

Друзья доказывают, что в Батум ни в коем случае ехать нельзя. Время не подходящее. Место опасное, граница под носом, как не понять. К тому же в Батуме наступает время дождей, носа не высунешь, стена из воды. Не лучше ли вам, Михаил Афанасьевич, в Ленинград. В Большом театре любезно устраивают билет, номер в “Астории”. Провожают его. Долго стоят на платформе. Он нервничает, то и дело проверяет карманы, не забыл ли билет. А бумажник? Ах, здесь! И всё это по нескольку раз. Совершенно издерганный, нервный он человек, вечно тревожен, однако такой растерянности, кажется, с ним ещё не бывало, не припомнит никто.

В “Астории” номер прекрасный. Чудесный вид из окна. Они ходят гулять. Вдруг его поражает первая, уже прозрачная весть из подвала: он не разбирает на вывесках слов! В первый миг он не понимает ещё, раздражается, обращается к окулисту. Елене Сергеевне сначала не говорит ничего, только после осмотра настаивает:

   — Надо уехать.

Проводит страшную ночь. Долго крепится, молчит, и всё-таки вырывается у него:

   — Плохо мне, Люсенька. Он мне смертный приговор подписал.

Возвращаются. Елена Сергеевна не способна смириться, созывает известных московских врачей. Врачи подтверждают диагноз, поставленный в Ленинграде: гипертонический нефросклероз. Отчего? Разумеется, дурная наследственность: от той же болезни и в том же приблизительно возрасте умер ещё не старый отец. Однако что же наследственность? Всего-навсего слабое, легко уязвимое место, в которое может быть получен, а может и не быть получен смертоносный удар. На этот раз удар нанесён. Нанесён тревожной депешей, полученной в поезде по дороге в Батум, из которой он узнает, что с его новой пьесой что-то стряслось. Удар приходится по самым тонким, по самым ранимым сосудам — в почках, в глазах. Предчувствие, что он обречён, не обманывает его. Они всё-таки убивают, хотя неприметно и так, что против палачей не остаётся улик.

Разумеется, ему тут же предлагают ложиться в Кремлёвку. Он знает, что ложиться ему бесполезно. Он только будет мучиться в отдельной палате, среди ненавистных людей, всякого рода Витковых и Ричардов, которыми непременно его окружат. Он смотрит на неё умоляюще. Они давно сговорились об этом, и она говорит:

   — Нет, он останется дома.