Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

3 июля: “Вечером у нас Хмелев, Калишьян, Ольга. Миша читал несколько картин. Потом ужин с долгим сидением после. Разговоры о пьесе, о МХТ, о системе. Разошлись, когда уже совсем солнце вставало. Рассказ Хмелёва. Сталин раз сказал ему: хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши чёрные усики (турбинские). Забыть не могу. Утром звонок Ольги — необыкновенные отзывы о пьесе Калишьяна и Хмелёва...”

В самом деле, Хмелев сообщает жене:

“Был у Булгакова — слушал пьесу о Сталине — грандиозно! Это может перевернуть всё вверх дном! Я до сих пор нахожусь под впечатлением и под обаянием этого произведения. 25 августа Булгаков пьесу сдаёт МХАТу в законченном виде. Утверждают, что Сталина должен играть я. Поживём — увидим! Заманчиво, необычайно интересно, сложно, дьявольски трудно, очень ответственно, радостно, страшно!..”

Пьеса далеко ещё не готова, но уже происходит чтение в Комитете, во время, как ни странно, сильнейшей грозы. Все ужасно торопятся, и автор, и МХАТ, и даже обычно гнусно медлительный Комитет, чтобы с премьерой поспеть на 21 декабря, когда намечается отпраздновать сталинский юбилей. 14 июля Михаил Афанасьевич сообщает Виленкину:

“Спасибо Вам за милое письмо. Оно пришло 11-го, когда я проверял тетради перед тем, как ехать в Комитет искусств для чтения пьесы. Слушали — Елена Сергеевна, Калишьян, Москвин, Сахновский, Храпченко, Солодовников, Месхетели и ещё несколько человек. Результаты этого чтения в Комитете могу признать, по-видимому, не рискуя ошибиться, благоприятными (вполне). После чтения Григорий Михайлович просил меня ускорить работу по правке и переписке настолько, чтобы сдать пьесу МХАТу непременно к 1-му августа. А сегодня (у нас было свидание) он просил перенести срок сдачи на 26 июля. У меня остаётся 10 дней очень усиленной работы. Надеюсь, что, при полном напряжении сил, 25-го вручу ему пьесу. В Комитете я читал всю пьесу за исключением предпоследней картины (у Николая во дворце), которая не была отделана. Сейчас её отделываю. Остались две-три поправки, заглавие и машинка. Таковы дела... Устаю, отодвигаю тетрадь, думаю — какова будет участь пьесы...”

Думает. Тем не менее уже 19-го начинает диктовать на машинку. Елена Сергеевна тут же заносит в дневник: июля: “Диктовка продолжается беспрерывно. Пьеса чистится, сжимается, украшается...”

   — июля: “Миша диктует...”

   — июля: “Сегодня Миша продиктовал девятую картину — Николая II — начерно, Миша решил назвать пьесу “Батум”...”

Все эти дни названия идут чередой: “Пастырь”, “Бессмертие”, “Битва”, “Рождение славы”, “Аргонавты”, “Кормчий”, “Юность штурмана”, “Так было”, “Комета зажглась”, “Кондор”, “Штурман вёл корабль”, “Юность рулевого”, “Дело было в Батуме”, что слишком уж напоминает “Дело было в Грибоедове”, наконец остаётся абсолютно нейтральное: “Батум”.

   — июля: “Перебелил девятую картину. Очень удачна…”

   — июля: “Пьеса закончена! Проделана была совершенно невероятная работа — за 10 дней он написал девятую картину и вычистил, отредактировал всю пьесу — со значительными изменениями. Вечером приехал Калишьян, и Миша передал ему три готовых экземпляра...”

   — июля: “Звонил Калишьян, сказал, что он прочитал пьесу в её теперешнем виде и она ему очень понравилась...”

   — июля: “Калишьян прислал машину за нами. В Театре в новом репетиционном помещении — райком, театральные партийцы и несколько актёров: Станицын, Соснин, Зуева, Калужский, молодые актёры, Свободин, Ольга, ещё кое-кто. Слушали замечательно, после чтения очень долго, стоя, аплодировали. Потом высказыванья. Всё очень хорошо. Калишьян в последней речи сказал, что Театр должен её поставить к 21 декабря...”

1 августа: “Звонил Калишьян, что пьеса Комитету в окончательной редакции — очень понравилась и что они послали её наверх...”