Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

19 июня: “Пишется 26 глава (Низа, убийство в саду)...”

В ночь на 22 июня: “Чувствую себя неважно, но работаю. Диктуется 28 глава...”

22 июня: “Если мне удастся приехать, то на короткий срок. Причём не только писать что-нибудь, но даже читать я ничего не способен. Мне нужен абсолютный покой!.. Никакого Дон Кихота я видеть сейчас не могу...”

Но это всё ничего, ничего! Ещё несколько безумно бешеных дней, и вот он, давно взлелеянный, долгожданный конец:

“Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет на все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом. Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно здоровым и спокойным. Его исколотая память затихает и до следующего полнолуния профессора не тревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат”.

Он раскладывает в несколько плотных стопок листы из-под хорошей, жирной, свежей копирки, разравнивает и упорядочивает полученные благодаря его мужеству, благодаря также терпению и мастерству неутомимой Бокшанской чистые, без единого пятнышка экземпляры, в самом деле запирает их в шкаф, приобретает в железнодорожной кассе билет на какой-то совершенно ополоумевший поезд, в сопровождении старшего пасынка Жени въезжает в зеленокудрую Лебедянь, три недели отдыхает в этом омуте тишины, подсолнухов и каких-то летучих, похожих на крокодилов зверей, которые немилосердно жрут почему-то не кого-нибудь из членов семьи, а только его, на другом ополоумевшем поезде целые сутки тащится до Москвы в сопровождении всё того же старшего пасынка Жени, приставленного к нему, точно страж, с дороги наслаждается парикмахерской и Сандунами и...

Глава тридцать вторая. ПЕРЕДЫШКА

НЕСМОТРЯ НА душнейшего свойства июль, начинает поглядывать не без жадности на испанский экземпляр “Дон Кихота”. И, глядите-ка, уже принимается за труды. И трудится в какой-то идиллической тишине, без телефонных звонков, поскольку все на гастролях или по дачам сидят, и куда-то уходят бессонные ночи, и на время перестаёт беспокоить своим ледяным серебряным блеском луна.

“Сплавив нудное дело с квартирными бумажонками, почувствовал себя великолепно и работаю над Кихотом легко. Всё очень удобно. Наверху не громыхает пока что, телефон молчит, разложены словари. Пью чай с чудесным вареньем, правлю Санчо, чтобы блестел. Потом пойду по самому Дон Кихоту, а затем по всем, чтобы играли как те стрекозы на берегу...”

Во время толкотни с квартирными бумажонками ему удаётся пополнить свои неисчислимые наблюдения над неистребимой пошлостью глубокомысленных обывательских душ.

Дело происходит обыкновенно. Он вступает в очередной кабинет каких-то абсолютно невероятных размеров, предъявляет очередному чиновнику с нахмуренным важным лицом свои паршивые бумажонки, которые что-то удостоверить должны и что-то должны подтвердить. Чиновник читает внимательно, долго, точно по букварю, и вдруг таращит глаза:

— Позвольте! Это вы написали “Дни Турбиных”?

— Я...

Бумажонка выпадает из рук, что с чиновниками происходит до крайности редко, кому из нас об этом не знать. Чиновник нарушает ещё одно правило и восклицает, тогда как обязан обращаться сквозь зубы: — Нет?! Ей богу?!

От растерянности он отвечает:

— Честное слово!

Чиновник в мгновение ока забывает про все бумажонки:

— Я “Зойкину квартиру” видел, и “Багровый остров”! Ах, как мне понравился “Багровый остров”!

— Да они в Камерном чёрт знает что поставили вместо пьесы!

— Нет, нет, нет! Очень хорошо!

Замечательный человек! Приятно поговорить, авторское самолюбие, ну, и так далее. И вдруг из самого нутра замечательного человека, не тронутого ничем, кроме управления департаментом и партийным билетом, о чём так сладко мечтал беспечальный Иван Александрович Хлестаков, выставляет свою псиную морду ихтиозавр и с заинтересованным видом домогается знать:

— А скажите, сколько вы получаете с одного спектакля “Дней Турбиных”?

“И тут я увидел, что бывают случаи, когда такие вопросы задаются не со злостной целью, а просто это невытравимо обывательское. Тут не мерзкая зависть, с которой мы хорошо с тобою знакомы, а любопытство...”

Тем не менее работа идёт интересно, хотя он, давно наученный горчайшими опытами всяких инсценировок, ведёт её просто, уже не вводя никаких Первых, никаких колоннад, как пробовал это делать во время работы над “Мёртвыми душами”. Инсценировку заказывают вахтанговцы, и он уже знает, что всё, что он позволит себе вообразить и придумать, вахтанговцы без промедления прикажут убрать, начнутся рассуждения, толки, ломанье, пустопорожняя болтовня о какой-нибудь специфике сцены, а затем вообще чёрт знает о чём. Придётся нервничать, не спать по ночам и своими руками калечить свой текст. Так пошли они туда и сюда!