Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Михаил Афанасьевич для такой медлительной, для такой кропотливой работы слишком нервен и тороплив. Он тоже работает много, и все его вещи имеют много редакций. О необходимости этой работы сам же он пишет в “Записках покойника”:

“Роман надо долго править. Нужно перечёркивать многие места, заменять сотни слов другими. Большая, но необходимая работа...”

И он прав, прав тысячу раз: необходимая и большая. И он тоже время от времени вычёркивает и заменяет слова. Однако недостаток времени и нетерпение слишком часто сжигают его. Он и знает прекрасно, что у него в материале провал, он и отыскал то, что нужно, в своих многочисленных книгах и навёл справки в каком-нибудь словаре, он при этом и выписку сделал на последних страницах тетради, чтобы была под рукой, но возиться со вставками у него ни терпения, ни времени нет. Такого рода изменения, вставки он делает лучше всего на ходу, и надо отметить при этом, что такая импровизация роману чаще всего на пользу идёт, поскольку в тот самый миг, когда он диктует не совсем завершённый кусок, происходит многократное напряжение умственных сил, ибо тут уж медлить нельзя, машинка гремит и гремит, Бокшанскую-Торопецкую оставлять без занятий нельзя, иначе всякой работе конец. И он правит текст на ходу. Благодаря этому текст ложится плавней и ровней, но зато сам он устаёт в два — три раза сильнее, чем если бы спокойно, неторопливо сначала выправлял роман за столом, макая в чернила перо. Тут непременно вечером тёплая ванна нужна!

И всё-таки страшнее всех мыслимых и немыслимых бед остаётся сама бесподобная машинистка, несравненная Ольга Сергеевна. Даже молниеносно орудуя всеми десятью пальцами обеих наманикюренных рук, способных развивать какие-то беспрецедентные скорости, она успевает вставить слово-другое о том да о сем, большей частью, натурально, о самых интимных и таинственных происшествиях за кулисами Художественного театра, но главной темой всегда является её бессменный кумир, её золотце, её божество. Когда же Михаил Афанасьевич останавливается, переводя дух или взвешивая внезапно на ум вспорхнувшее слово, тем более размышляя о том, как складней и уместней заполнить провал, до которого наконец добрались, на него обрушивается без преувеличения шквал самых разных соображений и причитаний, поскольку бесценный Владимир Иваныч, совершенно, совершенно больной человек, так что доктора, понимаешь, принуждены скрывать от него...

   — Да он здоров, как гоголевский каретник.

   — Ах, ты не знаешь, что они говорят!

   — Чушь собачью они говорят! Пошлые враки!

   — Он так страдает в Барвихе...

   — Ещё бы! В Барвихе нет ни “Астории”, ни актрис, ни тем более прочего!

   — Он расстроился там до того...

   — Он изнывает от праздности!

   — ... что решился ускользнуть от них на день в Москву, а потом, может быть, он увлечёт меня с собой в Ленинград!

   — Хорошо, если бы Воланд залетел в эту Барвиху! Увы, чудеса бывают только в романе!

   — Ну, ничего, у тебя будет маленький перерыв. Зато этот старый циник...

   — Остановка переписки — гроб! Я потеряю связи, нить правки, всю её слаженность. Переписку нужно закончить, во что бы то ни стало!

   — Ах, Владимир Иваныч...

Скверней же всего, когда ей нравится какое-нибудь особенно острое место, и тогда она говорит с величественным поворотом прекрасно причёсанной головы и с таким выражением, точно преподносит ему бесплатный патент на получение высшего счастья:

   — Тебе бы следовало показать Владимиру Иванычу этот роман.

   — Как же, как же! Я прямо горю нетерпением этому филистеру роман показать!

Впрочем, последнюю, хотя и верную, аттестацию он произносит строжайшим образом мысленно и через час или два доверяет только письму к Елене Сергеевне, при этом умоляя её, чтобы она, адресуясь к сестрёнке, как-нибудь не проговорилась о том, какими нелестными эпитетами он награждает её божество, иначе эта фурия не только окончательно испортит его и без того хлопотливую жизнь, но и вовсе бросит работу, что ему в этот момент представляется много худшим, чем смерть. И он использует против неё единственно доступное и надёжное средство: диктует с такой быстротой, на какую только они оба способны, так что она большей частью не успевает рта открывать.

И переписка летит, каждый день прибавляя главу, полторы, даже две. И каждый день он подводит итог, отправляя открыточку или письмецо в Лебедянь.

   30 мая: “Роман уже переписывается. Ольга работает хорошо. Сейчас жду её. Иду к концу 2-й главы...”

   31 мая: “Пишу 6-ю главу. Ольга работает быстро...”

   — июня: “Сегодня начинаю 8-ую главу...”

В ночь на 2 июня: “Хотел сейчас же после окончания диктовки приняться за большое своё письмо, но нет никаких сил. Даже Ольга, при её невиданной машинистской выносливости, сегодня слетела с катушек. Письмо завтра, а сейчас в ванну, в ванну! Напечатано 132 машинных страницы. Грубо говоря, около 1/3 романа...”

   — июня, днём: “Почти 1/3, как я писал в открытке, перепечатана. Нужно отдать справедливость Ольге, она работает хорошо. Мы пишем по многу часов подряд, и в голове тихий стон утомления, но это утомление правильное, не мучительное...”