Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Но в том-то и дело, что именно никакого спокойствия тут не может быть и в помине. Недаром, вовсе недаром Ольга Сергеевна Бокшанская, которую по временам он из любезности именует сестрёнкой, поскольку она действительно приходится родной сестрой Елене Сергеевне, получает в “Записках покойника” фамилию Торопецкая, причём бешеные скорости решительно во всех отправлениях жизни ещё не являются важнейшим из её бесчисленных недостатков, буквально расцветающих в её суетливой душе, как на садовой клумбе цветы. Там, где она, непременно всё гремит и трещит, раздаются крики, закатываются истерики, взвиваются метельными вихрями сплетни, возникают претензии, то море холодное, то муж никуда не годится, то чёрт знает какого ей нужно рожна, а вынь и положь. И всё это полнейшее безобразие кое-как, стиснувши зубы, ещё можно ради родства, ради дела перенести. Однако у Ольги Сергеевны имеется ещё один чудовищный недостаток, который невозможно терпеть: она прямо боготворит Немировича, причём всегда повествует о человеке, множество раз предававшем его, таким игривым или возвышенным тоном, от которого тянет кусаться, как бобик, или рыдать в три ручья.

Именно это сокровище, решительно ни с чем не сравнимое, Михаил Афанасьевич на целый месяц залучает к себе, и разражается битва из тех, какие, пожалуй, выигрывал один только французский писатель Бальзак, да и то, если правду сказать, и в бурной писательской жизни Бальзака едва ли отыщутся такие невероятные и красочные страницы, а дела с такой мегерой даже Бальзак не имел.

Начать с того, что Елена Сергеевна не только оставляет его одного, тогда как он страшится одиночества почти как огня, но она уезжает в таком скверном, в таком отчаянном состоянии, что он страшится её потерять и чуть не каждый день строчит ей открытки и письма, а затем ждёт депеши или письма от неё, чтобы доподлинно знать, что с ней пока что ничего скверного не стряслось.

Далее то и дело гремит телефон, и день его выглядит приблизительно так:

“В 11 час. утра Соловьёв с либреттистом (режиссёр Иванов). Два часа утомительной беседы со всякими головоломками. Затем пошёл телефон: Мордвинов о Потоцком, композитор Юровский о своём “Опанасе”, Ольга о переписке романа, Евгений, приглашавший себя ко мне на завтра на обед, Городецкий всё в том же “Опанасе”. Между всем этим Серёжа Ермолинский. Прошлись с ним, потом он обедал у меня. Взял старые журналы, приглашал к себе на дачу, говорил о тебе. Вечером Пилат. Мало плодотворно. Соловьёв вышиб из седла...”

Наконец на него, беспомощного в большей части животрепещущих житейских проблем, наваливаются разнообразные мелочи быта, без которых тем не менее нельзя обойтись. Среди них, пожалуй, важнее всего возможность иметь постоянно горячую воду, поскольку он до того устаёт, что должен принимать тёплые ванны, как это делывали его собратья, Наполеон и Бальзак, иначе ему не уснуть. Он и принимает эти тёплые ванны в течение нескольких дней, однако в его мыслях торчит беспрестанно Пилат, к тому же материал трудный и путаный, непосредственно связанный с ним, который необходимо распутать да ещё сделать стремительно лёгким, и однажды вечером он упускает колонку, колонка распаивается, предварительно посинев, и он без толку мечется, отыскивая злополучный адрес Горшкова, который мог бы её починить. Разумеется, нигде никакого адреса нет, хоть умри, точно корова слизала его языком, он восклицает в письме, адресованном в Лебедянь:

“Я безутешен!”

И это ведь не каприз, не забавная история о неумелом мужчине, оставшемся без присмотра хлопотливой жены. Без ванны он пропадёт, без ванны он не дотащит роман до конца.

Надо знать, что шесть толстых тетрадей, в которые заточены тридцать глав, всё-таки представляют собой черновик. Заново, заново предстоит перерабатывать, и переработка касается не только вполне понятных шероховатостей стиля, но нередко и самого существа ситуаций, характеров, а в ряде мест в материале обнаруживаются существенные провалы, которые надлежит устранить на ходу.

Как обыкновенно ведётся такого рода переработка? Даже самый торопливый в мире писатель, хоть тот же Бальзак, так удачно подвернувшийся мне под перо, выправляет черновые рукописи от семи до пятнадцати раз, нанося поправки и вставки слой за слоем вороньим пером на многократно перебелённую рукопись. Рукописи же одного из упорнейших, требовательнейших литераторов Гоголя, взятого Михаилом Афанасьевичем едва ли не во всём себе в образец, почти невозможно без подготовки читать, так густо нагромождены исправления, нередко слоя в два или три, причём Николай Васильевич считает нормальным собственной рукой перебелить рукопись не менее восьми раз, а если понадобится, то и больше восьми, это каждый раз после многочисленных поправок и вставок. Сами можете убедиться на этих примерах, как не сладок писательский хлеб, стыдно было бы всем правительствам мира такой хлеб сволочными налогами облагать, но какой же может обнаружиться у правительства стыд? Никакого стыда!