Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

ГЛУБОЧАЙШАЯ сосредоточенность и покой осеняют его многострадальную и уже приготовленную к далёкому странствию душу. В течение семи-восьми месяцев, неутомимо и непрестанно, почти изо дня в день, он пишет заново свой излюбленный странный роман, в котором все прежде разрозненные, порой в каком-то прозрении едва намеченные мотивы сходятся наконец в один тугой, неразрывный, обильный мудрейшими тайнами узел. Повествование ведётся обстоятельно, ровно, легко, точно умиротворившийся автор, подобно седому средневековому летописцу, затворился в монастыре, в тесной каменной келье, непроницаемой для внешних безобразных волнений и обильных кровавыми жертвами исторических катаклизмов и бурь, и почти невозможно поверить, что такого рода повествование ведётся посреди неприятнейших, обременительнейших служебных обязанностей, в самом центре смятенной, подавленной, всеми возможными страхами изнурённой, наполовину опустошённой Москвы, под непрерывный смертоносный град приговоров, жертвами которых на этот раз становятся четыре пятых членов ЦК, полководцы, военачальники, десятки тысяч кадровых офицеров, всё победители в гражданской резне, сотни тысяч рядовых коммунистов, миллионы решительно ни в чём не повинных, притом в известной части лучших русских людей, так что великая нация остаётся наконец без своей совести, без своего интеллекта, что сулит ей самое мрачное и нестерпимо тоскливое будущее. Он действительно исполняет свой долг, тот единственный долг, который может исполнить. Террор так замечательно организован, так прекрасно отлажен, так мощен, что никакая сила уже не способна его победить, поскольку систематическое предательство последних десятилетий окончательно развязало его. Теперь уже бессмысленно выступать против сплочённой системы насилия со словом, с револьвером или даже с ящиком динамита. Бессмысленно приносить себя в жертву, поскольку и без того жертвами становятся решительно все, даже те, кому не суждено попасть на поселение и в лагеря. Остаётся судить этот ужас насилия своим неподкупным, высшим судом, обращённым уже не к своим обессиленным, обесславленным современникам, а к иным поколениям, к иным временам.

И потому он всё выше и выше поднимается над своим окровавленным, над своим сумрачным временем, так неосторожно, так легкомысленно загубившим в себе то единственно ценное, что от рождения вложено в человека: начало нравственное, начало духовное, совесть и стыд за пролитие крови, за предательство, за пакость и грязь. Он прозревает толщи веков и обнаруживает между ними глубокую, неразрывную, далеко назад и далеко вперёд идущую связь, которую новая власть в своём невежестве, в своём ослеплении, не страшась бесчисленных жертв, обрубает мечом. Повсюду, на всех расстояниях он обнаруживает противостояние насилия власти и высочайшего устремления духа, предательства и гуманности, запрета и свободы мышления, нарушение справедливости и жажду её. Повсюду, на всех расстояниях дух распинается на кресте. Повсюду, на всех расстояниях свободомыслящий обречён на страдание, на преждевременную, большей частью насильственную смерть. Это извечная трагедия человечества, которую он прозревает сквозь трагедию своей чудовищной современности, однако повествование не вызывает ни прилива отчаянья, ни безысходной тоски. Не для того создаётся эта бессмертная книга, чтобы не оставить и тени надежды, а для того, чтобы протянуть руку помощи бессчётным страдальцам, которые шествуют чередой сквозь века и которым ещё предстоит прошествовать по земле, именно для того, чтобы толпы страдальцев находили поддержку, находили утешение в ней. Ибо вечному закону жестокости и насилия в его книге противостоит такой же вечный закон справедливости и возмездия, прежде всего возмездия за насилие, за предательство, независимо • оттого, против кого направлено это насилие, как независимо и оттого, предан ли святой дух, заключённый в любом другом человеке, брате твоём, или предан тот святой дух, которым жива твоя собственная душа. Предостережение и покаяние сливаются здесь в одну мужественную, хотя и горькую песнь.

И потому он трудится вдохновенно и тщательно. В этом труде для него нет и не может быть мелочей. В какой уже раз со смиренным вниманием перечитывает он много раз читанные и перечитанные книги Ренана, Маккавейского и Фаррара в поисках самых, казалось бы, малозначительных, прямо ничтожных деталей. На каком расстоянии находится Голгофа от Ершалаима? Как перевести римский стадий на современный язык? Каким по счёту прокуратором Иудеи являлся Понтий Пилат? Какое мог пить вино? Ищет детали для бала у повелителя ночи. На этом балу предполагаются стены из роз, и он добывает откуда-то сведения и записывает в специально для заметок и материалов отведённой тетради:

“Стены роз молочно-белых, жёлтых, темно-красных, как венозная кровь, лилово-розовых и темно-розовых, пурпурных и светло-розовых”, чтобы позднее поставить: “В следующем зале не было колонн, вместо них стояла стена красных, розовых, молочно-белых роз”.