Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

“Дорогой Борис Владимирович, извините, что на машинке. Простудился, валяюсь, диктую. Не писал Вам до сих пор по той причине, что до самого последнего времени не знал, что, собственно, будет с моим “Петром”. А тут ещё внезапно навалилась проходная срочная работа, которая съела у меня последние дни. Начну с конца: “Петра” моего уже нету, то есть либретто-то лежит передо мной переписанное, но толку от этого, как говорится, чуть. А теперь по порядку: закончив работу, я один экземпляр сдал в Большой, а другой послал Керженцеву для ускорения дела. Керженцев прислал мне критический разбор работы в десяти пунктах. О них можно сказать, главным образом, что они чрезвычайно трудны для выполнения и, во всяком случае, означают, что всю работу надо делать с самого начала заново, вновь с головою погружаясь в исторический материал. Керженцев прямо пишет, что нужна ещё очень большая работа и что сделанное мною, это только “самое первое приближение к теме”. Теперь нахожусь на распутье. Переделывать ли, не переделывать ли, браться ли за что-нибудь другое или бросить всё? Вероятно, необходимость заставит переделывать, но добьюсь ли я удачи, никак не ручаюсь. Со многим, что говорил Пашаев, прочитавший либретто, я согласен. Есть недостатки чисто оперного порядка. Но, полагаю, выправимые. А вот всё дело в керженцевских пунктах. Теперь относительно композитора. Театр мне сказал, что я должен сделать либретто, а вопрос о выборе композитора — дело Комитета и театра. Со всею убедительностью, какая мне доступна, я сказал о том, насколько было бы желательно, чтобы оперу делали Вы. Это всё, что я мог сделать...”

Неизвестно, отвечает ли Асафьев на это письмо, однако нельзя не понять, что композитор совершенно разбит, его дух надломлен, если не сломлен совсем, а поражение “Минина” доводит его до панических мыслей и действий:

“Правда, я догадываюсь, что Вам рекомендуется не общаться со мной, но ведь речь идёт не о каком-нибудь новом Вашем либретто. Может быть, надо просто забыть и уничтожить “Минина”? Что ж, я готов. Я же просил вернуть мне клавир и освободить Ваш текст от моей музыки. Тогда и я буду свободен и Вы...”

Михаил Афанасьевич, лекарь с отличием, тотчас ставит диагноз, что несчастный, загнанный человек близок к психическому расстройству и в тот же день, как получает это письмо, не ленится сходить на почтамт и депешу отбить:

“Посылаю письмо важным известием опере Минин”.

И в самом деле 18 декабря 1937 года пишет большое письмо:

“Я получил Ваше письмо от 15-го, оно меня очень удивило. Ваша догадка о том, что мне рекомендовали не общаться с Вами, совершенно неосновательна. Решительно никто мне этого не рекомендовал, а если бы кто и вздумал рекомендовать, то ведь я таков человек, что могу, чего доброго, и не послушаться! А я-то был уверен, что Вы уже достаточно знаете меня, знаете, что я не похож на других. Посылаю Вам упрёк!..”

После упрёка докладывает, что с Керженцевым состоялась беседа, что Керженцев предложил сделать четыре большие поправки, так что предстоит расширить партию Минина, дать противодействие Минину в Нижнем, расширить Пожарского и финал перенести из Кремля на Москву-реку.

“Что же предпринимаю я? Я немедленно приступаю к этим переделкам и одновременно добиваюсь прослушивания Керженцевым клавира в последнем варианте, где и Мокеев и Кострома, с тем, чтобы наилучшим образом разместить дополнения, поправки и переделки. Не знаю, что ждёт “Минина” в дальнейшем, но на сегодняшний день у меня ясное впечатление, что он снят с мёртвой точки...”

Асафьев оправдывается, волнуется, ждёт, чем закончится эта малоумная история с переделками, работать готов, но тут вворачиваются какие-то новые обстоятельства, требующие присутствия самого композитора, и Михаил Афанасьевич настоятельно тащит его в Москву, напоминая, что необходимо захватить и клавир.

Однако судьба и тут, хотя по-иному, но всё-таки вкручивает стальные палки в колёса. Асафьева обманывает доброжелательное письмо, полученное от Керженцева, к тому же он болен, доктор куда-либо перемещаться воспрещает категорически. Михаил Афанасьевич отбивает две депеши подряд, следом бросает письмо:

“Что же: Вам не ясна исключительная серьёзность вопроса о “Минине”? Я поражён. Разве такие письма пишутся зря? Только что я Вам послал телеграмму, чтобы Вы выезжали. Значит есть что-то очень важное, если я Вас так вызываю. Повторяю: немедленно выезжайте в Москву. Прошу Вас знать, что в данном случае я забочусь о Вас, и помнить, что о необходимости Вашего выезда я Вас предупредил...” Асафьев наконец прибывает. На этом переходном этапе сложнейшее дело с продвижением “Минина” удаётся уладить. Авторы продолжают свой труд. Михаил Афанасьевич делает дополнения, которых требует от него Комитет, и одно за другим отправляет Асафьеву. Асафьев работает в таком же бешеном темпе, на какой они, оказалось, оба способны, даже обгоняет его, торопит с новыми текстами. И всё же судьба “Минина” предрешена. Совместная работа вдруг обрывается душераздирающим криком, который вырывается у композитора 4 июня 1938 года: