Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Зовёт. Надо поговорить. Однако сам едва ли тешится розовыми мечтами. И не только подолгу не подходит к столу, запуская, в какой уже раз, переписку. На улицу вновь страшится один выходить. Нет сомнения: человек до предела дошёл. Всё это видеть должны, без исключения все.

Глава тридцатая. ОПЕРА ГИБНЕТ

В ТЕ ЖЕ САМЫЕ ДНИ, словно убегая от всё густеющих ужасов жизни, он возвращается к отложенному роману, который всё ещё не имеет заглавия, пока что не решается с начала начать, как этого настоятельно требует его обновившийся и углубившийся смысл. Просматривает. Находит, что первые главы близки к завершению. Пробует на выбор читать, не самым близким, но и не самым далёким: Вильямсам, Шебалину. Имеет необыкновенный успех. Слушатели обнаруживают громадную силу, оригинальную философию, сюжет увлекательный, блестящий язык. О романе говорят целый вечер. Возвращаются в Нащокинский через день, через два, просят читать продолжение. Однажды вечером он пристраивается к столу, копается в рукописи, пытается поработать над ней, но что-то всё ещё в нём не готово. Что-то мешает ему.

Дух ли его не созрел для решающей битвы? Враждебные ли обстоятельства ополчаются против него? Вероятно, и то, и другое. Хотя обстоятельства что ж? Обстоятельства во всю жизнь не благоприятны ему.

В Большом разворачивается та же убийственная история, что и в Художественном в прежние годы. “Минина” закапывают всё глубже и глубже, и ощущается, что за погребением оперы стоит какая-то неумолимая внешняя сила, поскольку “Минина” внезапно хоронят везде, и когда Асафьев обращается на радио Ленинграда с предложением дать по “Минину” композицию, ему отвечают лукавым отказом, то есть на том неубедительном основании, что “Минин” пока что не поставлен в Большом, и выходит, что “Иван Сусанин” в этой прискорбной истории вообще не при чём.

Может быть, это новое, совершенно непредвиденное сопротивление обстоятельств только подстёгивает его, как всегда бывает с натурами сильными. Михаил Афанасьевич хватается за новый сюжет и тут же сообщает об этом Асафьеву, чтобы тот подтвердил готовность писать о Петре. Асафьев, такой же измученный, только более слабый и с большей лёгкостью поддающийся панике человек, не медлит с ответом ни дня, потому что жаждет Петра как спасенья: “Насчёт “Петра” не только не остыл, но безумно рад Вашему известию и готов взяться за работу в любой момент: Урывками, правда, но часто, всё время, когда есть свободные часы, заглядываю в материалы по “Петру”, пособрав их у себя порядком, поэтому я в “курсе дела”. Значит, если Вы, милый, чуткий и добрый человек, хотите своё либретто ещё раз мне — мне, не только как мне, но и отверженному композитору, на которого гневается музыкальный Юпитер... я могу только от всей души Вас благодарить. Только большая серьёзная волнующая меня работа может поднять меня из состояния глубокой грусти, в какое меня загнали...”

Вновь спустя несколько дней напоминает ему:

“Как “Пётр”? Право, я в состоянии обогнать всех. Техника у меня теперь после адовой борьбы за “Партизанские дни” стала ещё надёжнее, ну, а силы как-нибудь найду...”

Михаил Афанасьевич работает напряжённо и быстро, не жалея себя. Заканчивает “Петра”. Мог ли он сначала отправить либретто Асафьеву и дожидаться, пока композитор его замысел переложит на музыку? Обстоятельства ли за горло держат его? Побуждает ли его осторожность? Возникает ли какой-нибудь очень тонкий расчёт? Обо всём этом нынче можно только гадать. Он передаёт либретто дирекции Большого театра, и вокруг него начинается та же, давно знакомая отвратительная возня, о которой Асафьева он извещает во второй день октября: